Письмо художника Надежды Толоконниковой из мордовской колонии о невыносимых условиях содержания российских женщин в тюрьмах и колониях вызвало оторопь у общественности: оказывается, проклятый Архипелаг ГУЛАГ никуда не делся, оказывается, приемы НКВД по использованию рабского труда заключенных по-прежнему в силе. И это не просто преувеличение. Сегодня «Историческая правда» публикует воспоминания нескольких узниц сталинского ГУЛАГа, собранные в архиве Центра А.Д. Сахарова. Кажется, что многие из этих рассказов были записаны буквально вчера.
Валентина Яснопольская: «Девчонка, и вздумала бороться с ГПУ!»
Валентина Яснопольская. Родилась в 1904 г. Работала в Ленинграде на должности экономиста в Главном управлении телеграфа. Арестована в 1930 году по делу «антисоветского монархического центра Истинно-православная церковь». Приговор коллегии ОГПУ: 3 года лагерей.
…Меня доставили в «Кресты», но выяснилось, что это только мужская тюрьма и женских камер в ней нет. Опять — «черный ворон» и внутренняя тюрьма при ГПУ на Шпалерной улице. Там принимала меня казавшаяся очень сердитой и крикливой надзирательница, прозванная «бабкой». Когда она дежурила, ее крик раздавался во всех коридорах. Последовал обычный при приеме тщательный обыск, во время которого раздевают догола. «Снимай крест», — скомандовала она. Я взмолилась: «Оставьте мне крест». «Снимать, не разговаривать», — сердито закричала она. Кончив записи, бабка повела меня, как будто забыв про крест, и я вошла в ворота тюрьмы, ликуя, что крест остался на мне.
Привели меня в общую камеру, рассчитанную на 15-17 человек, в которой находилось 45 арестантов. В камере была своя староста, и соблюдалась строгая очередность при размещении людей. Новички укладывались на небольшом свободном участке возле унитаза и потом, по мере освобождения мест, продвигались дальше; старожилы достигали кровати. Я добралась до кровати, вернее, доски, положенной на выступы между двумя кроватями, через два с половиной месяца, перед переводом в одиночку. Но не это было страшным. Страшным было горе и страдание невинных людей, матерей, оставивших дома грудных детей, людей, виновных только в том, что они родились у неподходящих родителей. Сидели в камере и уголовницы, но их было меньшинство, а в основном там томилась петроградская интеллигенция, люди большой культуры духа, в присутствии которых, несмотря на их обычную сдержанность и непритязательность, уголовники и малокультурные обитатели не смели ни выругаться, ни хамить, чувствуя их духовное превосходство и невольно подчиняясь ему.
После перевода в эту камеру начались допросы всегда ночью. У меня не было страха перед следователями, а только ожесточение, вызванное страданиями невинных людей. Я думала, что однажды и меня уведут на казнь, но я погибну не молча, а скажу все, что думаю о палачах. «Вы были, как звереныш», - говорил мне впоследствии следователь.
Первым следователем был Макаров. Он предъявил мне обвинение по статье 58, пункты 10 и 11, что означало «контрреволюционная организация и агитация». «Где же я агитировала?» - спросила я. «Ну, могли в трамваях», — деловито ответил тот. После каждого моего ответа на последующие аналогичные вопросы, он утыкался носом в свои бумаги и бормотал: «Да, подкованы вы хорошо». Вскоре его сменил второй следователь, Медведев. Этот дал понять, что Макаров — выдвиженец из рабочих, а он — с высшим образованием. Но ума у него было не больше. Шла речь о какой-то крупной контрреволюционной организации, в которой я, по словам следователя, играла заметную роль, и от меня требовалось подробно рассказать о ней и назвать всех участников. Из высказываний Медведева мне запомнилось утверждение, что лет через 10-15 у нас не останется верующих людей и все забудут о религии.
В одну из последующих ночей меня привели в громадный кабинет № 16, на двери которого висела табличка «Начальник особого отдела Ленинградского ГПУ». Меня встретил высокий, интеллигентного вида человек, Рудковский, который сразу же па-чал на меня орать: «Девчонка, и вздумала бороться с ГПУ. Мы нас штурмом возьмем». Впоследствии он рассказал мне, что два предыдущих следователя отказались работать со мной, «а я взялся за вас, так как у меня слишком прочная репутация». (По-видимому, это надо было понимать так, что возможная неудача в «работе» со мной не поколебала бы его репутации.)
9 ноября 1931 года, поздно вечером, нас, окруженных плотным кольцом конвоя, повели на Финляндский вокзал. Шел дождь, под ногами хлюпала грязь. Когда подошли к Неве, кто-то из заключенных вырвался и бросился в реку. Нам скомандовали: «Ложись лицом к земле». Мы упали в грязь и воду. Говорили, что этого несчастного зарубили в реке шашками. На вокзале опять началась паника. Не досчитались одного заключенного. И вдруг оказалось, что речь идет обо мне. Среди шума и крика я услышала свою фамилию, которая не имеет родового окончания, и только с трудом в этой панике мне удалось доказать, что это я, женщина, а не мужчина. Наконец нас посадили в вагоны, так называемые столыпинские. Это вагоны типа купейных, но только двери из купе в коридор забраны решеткой, так же как и окна в коридоре. Через плотную оконную решетку свет еще проходит, но увидеть, что делается за окном снаружи, нельзя. В купе же окна в виде небольших щелей.
В первое купе поместили меня и еще двух пожилых женщин — членов церковной двадцатки. В остальные — повели мужчин. Их было так много, что, вероятно, и сидеть им приходилось по очереди. Это были лица духовного звания. Все в священнических одеждах. Это была Петроградская Церковь. Вероятно, никто из них не вернулся. По крайней мере из тех, кого я знала, не вернулся никто.
Когда поезд тронулся, они запели Великое славословие. Но их быстро заставили замолчать.
Утром один из конвоиров сдвинул решетку и открыл окно в коридор напротив моего купе, и я увидела Сосны (сознательно пишу с большой буквы). После почти года, проведенного в тюрьме, я сильно стосковалась по природе. Еще несколько раз я просила открывать окно и наслаждалась видом леса: видимо, меня продуло, и я заболела. «Вот все на сосны глядела», — слышала я разговор конвоиров. Их купе было рядом с моим. Очень многогранна русская душа. Эти конвоиры были еще и расстрельщиками, и когда я их спрашивала, как они могут стрелять в беззащитных людей, они отвечали: «Раз их приговорили, значит, они заслужили». И в то же время эти самые люди столько заботы и даже нежности проявили по отношению ко мне, особенно когда я заболела. «И за что она?» — все выспрашивали у моих соседок.
Мне становилось все хуже. Высокая температура. Сильный кашель. Было явное воспаление легких. Конечно, ни о какой постели или одеяле не могло быть и речи. Конвоиры подняли тревогу, доложили начальству. В ближайшем городе, кажется Вологде, вызвали врача, чтобы установить, могу ли я следовать дальше. Врач констатировал воспаление легких и сказал: «Конечно, в таких условиях вам следовать нельзя, но если вас снимут, то вы попадете в пересыльную тюрьму, где все больные, в том числе и тифозные, валяются на полу в соломе, и там вас ожидает верная смерть, а здесь ваш молодой организм, может быть, и выдержит. Я доложу вашему начальству так, как вы захотите». И я попросила, чтобы он сказал, что я могу следовать дальше. Точно такой разговор произошел с врачом и в следующем большом городе.
Одной из тягот этапа было отсутствие воды. На дорогу выдали селедку, на которую после надоевших тюремных щей все накинулись. Я, как ни велик был соблазн, к счастью, отказалась от нее. Люди мучились от жажды, выпили всю воду в туалетах, в поисках воды приходили к нам из других вагонов… А на столе у конвоиров стоял графин с водой, но они не пили ее сами и на все просьбы отвечали: «Ни, то вода для нашей голубки».
На промежуточных станциях запрещали брать сырую воду и обещали кипяченую только в Перми. Наконец через щелку из своего купе я вижу мост через Каму и вокзал большого города. Конвоиры бегут с ведрами, но вскоре возвращаются без воды. «То ще не Перма, то станция Реям», — слышу я. Через свою щелку я увидела, что название станции написано латинскими буквами — «PERM» (тогда Пермь была столицей Зырянской республики). Я поскорее подозвала конвоиров и объяснила им, что это и есть Пермь. «А мы дывымся, чому-то «Я» ножкой не в ту сторону», — и побежали за водой.
(…) Усольский лагерь создали для обеспечения рабочей силой строительства ряда заводов Урала, в первую очередь крупного содового завода (вот это и было «строительством социализма», как говорил мой следователь). Наш этап попал туда в благоприятный момент, вскоре после ревизии, в результате которой сняли страшно жестокого лагерного начальника Стуколова. Он приказывал вешать не угодивших ему заключенных прямо у входа в бараки, и трупы несчастных по много дней болтались у дверей. Другим любимым его развлечением была «жердочка». Несчастного зимой, в тридцатиградусный мороз, раздетого усаживали на жердь, закрепленную между стенками в холодном сарае, на всю ночь. Стража следила, чтобы он не соскочил или не упал. Человек, конечно, погибал. Так, еще все помнили о гибели интеллигентной москвички, наказанной за то, что во время спектакля в лагерном театре она, будучи суфлером, так неудачно села, что из суфлерской будки виднелся кусочек ее белой косынки. Много еще рассказывали о жестокости Стуколова. В конце концов, была назначена комиссия для расследования, и его сняли.
По прибытии в лагерь у нас сразу отобрали все вещи для дезинфекции, а нас отправили в баню. Взамен нашей одежды выдали какие-то рубашки и юбки в виде мешков, которые надо было придерживать руками, чтобы они не свалились.
Не забыть скорбного лица узнавшего меня и подошедшего ко мне священника из Бобруйска, где жили тогда мои родители, о. Симеона Бирюковича. Он с тоской показывал на своп обритые лицо и голову. Больше я его не видела. Я сразу попала и больницу, а он, по-видимому, с другими заключенными ушел в Вишерский лагерь: зимой в сильный мороз надо было проделать 60 километром пешком. Там он и погиб.
Женщины, спутницы мои по вагону, рассказали потом, что эти несколько дней до отправки этапа он все спрашивал обо мне, но они избегали его, так как в лагерях общение мужчин с женщинами запрещено.
После бани меня втолкнули в какое-то помещение, где стоял стол и перед ним табуретка. Я села на нее, положила голову на стол и тут же уснула. Когда я проснулась, то обнаружила на голове платок; над ним несколько женщин чесали свои головы, и на меня сыпались насекомые. Моя голова оказалась под лампой, и потому они ее выбрали. Я в ужасе закричала: «Что вы делаете?» Они спокойно ответили: «Ты не беспокойся, они к тебе не пойдут, они знают своих». И действительно, ни одного пришельца я потом у себя не обнаружила. Потом я попала в барак, где по обеим сторонам прохода были двухэтажные нары. Мне указали место в переднем углу на самом верху.
Начинался новый этап моей жизни. Еще раньше я твердо решила пройти весь путь русской каторжанки без всякой скидки на возраст и здоровье. Хотя я и чувствовала себя совсем больной, но после всех пережитых передряг заснула. В 4 часа утра была побудка. Я поднялась, готовая начинать свой каторжный путь, обозревая с высоты нар происходящее в бараке. Среди шума и гама бригадир Катя пыталась распределить по бригадам обитателей барака, чтобы отправить на работу на строительство завода, расположенного в нескольких километрах от лагеря.
«А, новенькая, — вскрикнула Катя, увидев меня, — вставай на работу» — и пошла к моим нарам. «А что у тебя на шее?» — спросила она. «Крест», — ответила я. «Покажи». Я показала. Катя ничего не сказала, а я начала спускаться с нар, чтобы идти на работу. Катя достала откуда-то приличные валенки и протянула их мне, но их тут же перехватили — я не успела к ним даже прикоснуться. Катя покачала головой, но, не говоря ни слова, принесла мне другие, старые и большие. Я спустилась с нар и тут же сильно закашлялась. «Да ты больна, — сказала Катя. — Нет, на работу тебя не возьму. Иди к врачу». Врач, тоже из зэков, был где-то недалеко, он подтвердил воспаление легких, и меня отправили в больницу.
Две пожилые обитательницы барака говорили мне потом: «Какая ты глупая, взяла и показала сразу крест. Надо было спрятать». Я, вероятно, была тогда глупая, но если бы я его спрятала, у меня все равно сорвали бы его ночью или вытащили, а так окружающие как бы признали мое право носить крест. Впоследствии, когда из жалости меня, как «грамотную», хотели устроить на более легкую, «культурно-просветительную», работу, всегда находился кто-то, кто говорил: «А как же, она ведь с крестом?» Но никто никогда не потребовал его снять. Только пожилая, интеллигентная с виду московская поэтесса выступила во время новогоднего концерта с поэмой «Экономист с крестом». Но особого впечатления поэма не произвела. Позже с этой поэтессой приключилась какая-то беда, я ей помогла, и мы с ней подружились, но о поэме не вспоминали.
Больница из двух палат — мужской и женской — помещалась и отдельном бараке. Медперсонал состоял из лекпома и двух нянечек. Лекпом, как выяснилось впоследствии, не имел никакого медицинского образования; просто жить при больнице было легче, чем каждый день отправляться на физические работы. Кое-что он умел: например, ставить банки и даже делать внутривенные вливания, а главное, старался помочь больным, и когда приводили обмороженных, он сам устраивал им горячие ванны и оказывал другую посильную помощь. Мне он предложил сделать внутривенное вливание сальварсана84, говоря, что это мне сразу очень поможет. Я тогда понятия не имела, что это такое, и согласилась.
Лежащая рядом девушка спросила меня: «Ты здесь курс принимаешь?» Я ответила, что нет, что у меня воспаление легких. «Дa, но здесь ты курс принимаешь?» — не унималась она. Я ей все рассказала, что у меня срок три года, что я из Ленинграда, но она все продолжала твердить про какой-то курс. Наконец не выдержала и воскликнула: «Вот глупая какая!» — и назвала определенную болезнь, курс лечения от которой они все здесь принимали. Я тогда еще не знала, что основной состав заключенных женского барака — проститутки. Не так давно прошла чистка городов, и их всех оттуда выслали. Среди них было много больных профессиональной болезнью. Другим испытанием стала няня — простая монашенка. Она подошла ко мне, начала пристально в меня вглядываться и вдруг всплеснула руками: «Да ведь ты царского роду!» Я опять начала доказывать, что я из Ленинграда, что я зэк, что у меня срок три года. Она ничего не хотела слышать и твердила: «Не говори, всякий, кто на тебя посмотрит, сразу скажет, что ты царского роду». На Урале, где располагался лагерь, еще была жива память о гибели царской семьи, и народ не мог примириться с гибелью невинных детей. Существовало много легенд об их спасении.
Тонкая стенка отделяла женскую палату от мужской, из которой по временам неслись дикие вопли. Лекпом объяснил, что это кричит зэк с очень тяжелым неврологическим заболеванием, вызывающим сильные боли. Его, больного воспалением легких, при температуре 40 градусов заставили играть в очередном спектакле, и в результате он получил новое осложнение. В это время раздался другой, совсем слабый, голос: «Я слышу интеллигентную речь. Расскажите моим родным в Москве, как я здесь умирал». К сожалению, я не запомнила его фамилии. Но и у меня самой не было никаких надежд попасть в Москву. Я считала, что моя жизнь кончена.
* * *
Ирина Пиотровская — Янковская: «Следователь взял бутылку и ударил меня по голове: «Вот тебе правда!»
Ирина Пиотровская — Янковская. Родилась в 1924 году в городе Саратове. В 1941 году арестована по доносу одноклассника за прочитанное «контрреволюционное» стихотворение Есенина («Возвращение на родину»).
Следствие продолжалось очень долго, семь месяцев. Нас колотили, били, мне пробили голову, у меня до сих пор здесь шрам, зубы выбили. Я не выдержала и говорю: «Господи, но есть же какая-то правда?!» А у следователя была такая большая бутылка, как из-под шампанского, с боржомом, завёрнутая в газету «Правда». Это было последнее, что я услышала. Потеряла сознание. После этого меня несколько дней не вызывали на допросы. Я сидела в тюрьме, где было очень много всяких, так называемых, «троцкистов», которые сидели с 37 года (все тюрьмы Москвы в войну эвакуировали в Саратов), и они меня очень подготовили. Посоветовали, как себя вести: не знаю, не слышала, не видела, ничего не подпишу, с этим следователем «работать» не могу. Я так и поступила. Вхожу такая важная, вся в синяках, молчу. «Что ты молчишь?» «Я с вами работать не буду и мне нужен прокурор». Следователь пригласил прокурора. Приходит: «Вы меня вызывали?» «Да! Вы посмотрите на меня, во что меня превратил мой следователь?! Вы же видите, что он меня бьёт!» «Бьет?» «Да. Голову разбил, швы накладывали». Прокурор говорит: «Дайте!» и протягивает руку следователю. Тот даёт акт, подписанный конвоирами, в котором говорится, что я упала с лестницы. Тут я поняла, что всё бесполезно. Следователь подходит ко мне и говорит: «Ну, не нравится тебе советская власть?» Я говорю: «Да идите вы к чёртовой матери вместе с вашей властью!» Ох, он так обрадовался! Тут же всё записал, я подписала, что я это сказала. Это вошло красной строкой в моё обвинение.
Судил нас военный трибунал, страшное дело! Разделили нас по группам. Четыре или пять мальчишек и я: вот это и была наша «террористическая группа». На суде предъявили обвинение: покушение на одного из руководителей государства (то есть — на Сталина). Толе Григорьеву дали высшую меру, его расстреляли. Мальчишкам всем дали по 10 лет, мне дали пять.
Мы строили какую-то сталинградскую железную дорогу, носили камни. Нас совершенно не кормили. Давали какую-то баланду и все мы были «доходягами». От бессилия люди падали, умирали. Потом нас за зону уже не выводили. А мне, после очередного падения, дали лёгкий труд.
В зоне штабелями были сложены мёртвые голые тела немцев. Трупы немецких солдат надо было погрузить на телегу (арбу), запряжённую двумя волами, отвезти их к вырытой траншее и туда их сбросить. Была установлена норма — три ездки в день.
И вот, когда я выгружала эти лёгкие, совершенно высохшие трупы (я старалась очень аккуратно снять с арбы и столкнуть их дощечкой в траншею), у меня упала в траншею будёновка. Я не смогла её достать из траншеи, мне было страшно туда лезть, и мне записали «промот»: утерю казённого обмундирования.
В лагере нас делили на бригады по статейным признакам. Я угодила в бригаду интеллигентов. Все были очень ослаблены, не было сил выполнять работы даже средней тяжести. Но ничего не делать — нельзя, и нас заставляли выполнять бесцельные, здравым смыслом не объяснимые работы.
На поясе у нас висели привязанные котелки для пищи. Нас заставляли в течение целого дня собирать по зоне в эти котелки камешки и ссыпать их в кучу. На следующий день эти камушки разбрасывались по зоне, и нас опять заставляли их собирать и ссыпать в кучу, а за тем переносить их в другую кучу, которая находилась в нескольких метрах от первой…
По территории зоны протекал ручеёк. Его перегородили дощечкой и заставляли черпать воду котелками с одной стороны, переносить и выливать на другой стороне. Причём ставили метки: здесь брать воду, а вот здесь, пройдя через дощечку, выливать её.
Состояние моего здоровья ухудшалось с каждым днём, У меня опять начались несносные головные боли, и шрам на голове, который я получила на допросе, начал гноиться. Меня отправили в лагерную больницу, где врач-терапевт была заключенная Елена Владимировна Бонч-Бруевич. Она меня лечила и очень хорошо ко мне относилась, и даже написала письмо маме, что она хорошо воспитала и, что, попав в такой ужас, я осталась воспитанной девочкой, какой был и раньше. Она меня подкармливала, и я стала поправляться. Кроме этого, она учила меня разбираться в лекарствах, хотела сделать из меня что-нибудь вроде медсестры, лекпома! Я ещё числилась больной, но ей помогала, и уже дежурила в качестве вечерней санитарки.
Однажды летом, проходя мимо морга, который закрывался на ночь, услышала стук из морга. Мы пошли с санитаром в морг, одна я побоялась. Открываем дверь, а там совершенно голый, но почему-то в очках и с уже привязанной биркой на ноге стоит ленинградец — Кошкадамов… Он бросается к нам и кричит: «Опять меня с довольствия сняли опять мне пайку не оставили!» Он не первый раз оживал в морге и ему уже совершенно безразлично, что он среди покойников. У него одна единственная мысль — сняли с довольствия, а это ужаснее смерти.
Как попадали ещё живые в морг? В большинстве мы все были «пеллагриками» Пеллагра — болезнь истощения. Истощение организма было такой степени, что пульс был совершенно не слышен и в такой ситуации достаточно команды санитара: а-а-а! … тащите, тащите…
* * *
Нина Гаген-Торн: «Слабосильной легче сохранить жизнь»
Нина Гаген-Торн. Родилась в Петербурге в 1901 году. Закончила Санкт-Петербургский университет, работала в Академии наук (этнограф). Арестована в 1936 году по «делу Академии наук». Приговор: 10 лет лагерей.
Прибыли по этапу. Выпустили на развод. Толстый нарядчик вышел со списком. Стали выкликать фамилии: «Соберитесь с вещами!»
Этап?! Куда?.. Забегали по лагерю: сдергивали с веревок белье, искали свои кастрюльки, вытряхивали мешки и постели. Седая Валерия Рудольфовна, в своих белых носочках и аккуратной кофточке, торопливо увязывала посылку, Надя Лобова ей помогала. Вызвали весь наш этап и еще много прежних.
У каптерки — очередь, сдавали постели. В бараках все разворочено. Ударили в рельс ворот: сбор!
За воротами стрелки с овчарками на привязи. Начали выкликать фамилии: «Имя, отчество? Год рождения? Срок? Статья?»
По широкой, обсаженной деревцами дороге нас отвели в баню. Она не топлена, горячей воды нет, но ведь не зима! Мы рады воде — смыть пыль, рады сесть на сырое дерево скамеек, окунуть в воду натертые ноги. Кто-то смеется уже, радостно брызгая воду. Моемся.
— А ну, выходи! Саносмотр! Становись строем в предбаннике!
— А вещи где, а одежда?
— Осмотрят, потом оденетесь. Принесут из прожарки… Стройсь!
Выстраивается сотня голых женских тел. Кто не догадался захватить с собой полотенца, стоят мокрые.
Идет комиссия. Седой, с впалыми щеками майор в небрежно накинутом белом халате. Толстая женщина, тоже в белом халате. Без халатов: начальник режима, нарядчик с папкой бумаг.
У женщин смятение:
— Дайте одеться! Как же мы — голые!
— Сказано вам, саносмотр… Врачи.
— Но ведь тут и не врачи!.. Нарядчик, стрелок у дверей!
— Никто вас не сглазит… Нужна регистрация… Становись!
Тела: молодые — девичьи, бабьи — с длинными, обвисшими от худобы мешочками грудей, старушечьи, желтеющие морщинами. Длинноволосые стараются волосами прикрыть грудь, у девушек пылают щеки. Старухи — безразлично покорны.
Майор идет вдоль строя, быстро всматривая тела. Отбирает товар — на производство, в швейную! В сельхоз! В зоне! В больницу! Нарядчик записывает фамилии.
Мы не знали тогда, почему в швейную надо молодых и здоровых. Потом поняли: условия такие, что через год-два и здоровые заболевали туберкулезом.
Слабосильному легче сохранить жизнь в лагерях: плохой товар меньше употребляют — турнут в сторожа или дневальные. Смотришь, человек приспособился — выживет. Крепкая здоровая рабочая сила поступала в мясорубку производства, ее смалывали.
Я, после первого тура, была посредственным товаром, почти не стоившим внимания. (…)
В зоне 12 бараков. Столовая, баня, больница, каптерка, контора начальства. В конце зоны отдельная часть: швейная фабрика. В ней особая проходная с вахтером. Туда пускают и оттуда выходят только строем производственницы. Они сидят по 10 часов, по конвейеру сшивая детали. Строем выходят на обед, на ужин, после ужина — к себе в бараки. Их бараки расположены у самой фабрики. Они считаются лучшими, там «созданы бытовые условия»: не так тесно стоят вагонки нар, на каждые два человека поставлена тумбочка. Стол в середине барака накрыт белой скатертью, на окнах — марлевые занавески. Только некому, кроме дневальной, сидеть за этим столом: возвратившись с работы, умывшись в умывальной, девушки валятся на нары от утомления.
Мы, лагерная обслуга, убирали территорию на производстве. Это был субботник — очистить землю от мусора, вскопать грядки, посадить цветы вдоль трех корпусов швейной фабрики.
Зашла в корпуса: такой же, не отличающийся от жилого, деревянный барак. Длинные столы в два ряда. На столах — швейные машины. Машины поставлены в ряд с плотностью, позволяющей вертеть ручку и откинуть соседке отстроченную деталь: рукав, карман, воротник.
Под низким потолком слепят глаза яркие лампы. Грохочут машины. Воздух полон пыли, мелких волокон от простегиваемых бушлатов. Дышать трудно. Некогда дышать, конвейер идет, требует норму, норму, норму. Если ее не выполнят за 10 часов, оставляют еще на час, на два. При систематическом невыполнении — штрафной паек: уменьшают пайку хлеба, снимают второе блюдо. За перевыполнение обещают дать выходной день в конце месяца, устроить «танцы с мальчиками» — привести под конвоем тоже перевыполнивших норму на мебельной фабрике с мужского лагпункта.
И как соблазнительна многим эта возможность. Встретиться с заключенными другой зоны! Узнать вести, может, увидеть брата, жениха, след которых потерян. Может, просто забыться, отплясывая под баян. Не может ни один человек выжить совсем без минуты радости, как не может выжить без еды и питья. Минуты смеха — физиологически необходимы. Это понимает начальство лагеря: чтобы девушки хорошо работали, оно разрешает вечера самодеятельности — этим можно выжать перевыполнение плана.
Две сотни девушек перемалывает мясорубка 10 — 12-часовой напряженной работы. Они спрессованы в массу, управляемую чужой волей. Лишены родных, движения, свободы, брошены в страшное одиночество и тоску. Если совсем лишить их развлечений, они станут вялыми в работе, сорвется план фабрики. Начальство объявляет: в конце месяца при перевыполнении плана будет выходной.
Девушки работают до обморока, подгоняя друг друга, — перевыполняют. Иногда их обманывают, не дают выходного, иногда — дают.
Топая тяжелыми ботинками, строем, под конвоем, приходят мужчины. В лагерной столовой — сцена. Занавес из актированных одеял украшен аппликациями художниц, которые участвовали в самодеятельности.
Отодвигают столы, рядами ставят скамейки. По одну сторону прохода конвой велит сесть мужчинам, по другую сторону — женщинам: как в церкви когда-то. Выступают и те и другие, по очереди. Поет мужской хор. Гулко и странно звучат низкие мужские голоса, ударяются в темный потолок столовой. Мы отвыкли слышать мужскую речь, видеть лица мужчин. Они смотрят на нас. В глазах у них нежность. «Бедные девушки, тяжело им», — шепчет кто-то. А у девушек колет сердце: латаные телогрейки, бритые головы, застиранные штаны: «Хлопцы вы, хлопцы!»
Звенит слезами женский хор, поет украинские песни. Хмурятся жалостью мужские лица. Идет безмолвный разговор.
Иногда следует милость начальства — танцы. Тут уж не безмолвное общение: можно и поговорить, передать записки, действует лагерная почта, за сотни километров переносящая новости.
— Становись в строй!
Обрывается баян. Серо-черные фигуры мужчин становятся строем, топают по дороге через вахту, в свою зону.
— Прощайте!
Встречи такие бывали в первое полугодие нашего пребывания в 6-м лаготделении. Тогда только начинали строиться рядом мужской лагпункт и мебельная фабрика. Еще не успели выстроить столовую, и мужчин строем водили в нашу, после того как отобедают женщины.
(…) Женщинами, которых никак нельзя было использовать на работе, но которые могли передвигаться сами, заполнили огромный барак, как мы его называли — барак «малолеток» (от 60 до 80 лет). Там они копошились. Сидя на нарах рядом, иногда не замечали друг друга — в толпе человек не приметен. Иногда затевали ссоры: поднимались крик и брань из-за закинутого башмака, потерянной тряпки, сломанной ложки. Падали крики, снова мирно беседовали. Какая-нибудь тихо плакала. Утешали, вздыхали, головами качали. Другая заболевала. Соседки ковыляли за доктором. Шептали: сердце совсем останавливается.
Где-то ворчала сердитая:
— Останавливается? Придуривается! У меня вот тоже все болит, молчу.
— Что вы, что вы!.. Грешно говорить так! Если мы друг друга не пожалеем, кто нас пожалеет?
Ударит звонок на обед их бараку (после рабочих). Потянутся от барака к столовой: старухи, старухи, старухи. Три сотни: трясут головами, слезятся глаза, шевелятся морщины; крючась, движутся с костылями и палками. Под руки ведут почти слепых.
Страшное шествие из фантазий Гойи?
Нет, живая действительность: строй «врагов народа», отбывающих срок наказания.
Вот враги: на табурете сидит 80-летняя игуменья монастыря. Она почти никого не узнает, не помнит. Молча дремлет. (…)
Вот бывшая балерина:
— Училась я вместе с Кшесинской, отметки получше ее получала в училище, — рассказывает она, отирая черненькие слезящиеся глазки; руки и ноги у нее дрожат, но, вспоминая, она кокетливо усмехается.
А крепкая 70-летняя старуха в добротном суконном платке рассказывает: — Привели меня в суд: «Виновата в антисоветской деятельности». Дали 25 лет. Поклонилась я судьям и говорю: «Спасибо! Сколько проживу — отсижу, остальное вам, сыночки, оставлю». Так не захотели: сменили приговор на десятку.
* * *
Анна Ларина: «Я знаю, что это такое, быть женой всенародно проклятого мужа…»
Анна Ларина. Родилась в 1914 году. Жена Н.И. Бухарина. Арестована в 1937 году как ЧСИР - «член семьи изменника Родины». Приговор: 8 лет лагерей.
На второй день после моего прибытия в лагерь собрали «обыкновенных» ЧСИРов в круг перед бараками, поставили меня и жену Якира в центр круга и начальник, приехавший из ГУЛАГа (Главное Управление лагерей), крикнул во весь голос: «Видите этих женщин, это жены злейших врагов народа; они помогали врагам народа в их предательской деятельности, а здесь, видите ли, они еще фыркают, все им не нравится, все им не так». Да мы и фыркнуть-то не успели, хотя нравиться там никому не могло. Мы были даже относительно довольны, что после долгого мучительного этапа и пересыльных тюрем наконец (как мы думали) добрались до места назначения.
С яростью прокричавший эти страшные слова здоровый, краснощекий, самодовольный начальник направился к воротам Томской тюрьмы. Заключенные в ужасе расходились. Были и такие, кто стал нас сторониться, но большинство негодовали. Потрясенные, мы не могли сдвинуться с места — было такое ощущение, будто нас пропустили сквозь строй. Так и стояли в оцепенении на сорокаградусном морозе, пока кто-то не отвел нас в барак, в наш холодный угол у окна, обросшего толстыми махрами снега. Двухэтажные нары были битком набиты женщинами. Ночь — сплошное мучение: мало кому удавалось устроиться свободно, почти все лежали на боку, а когда хотелось переменить положение, надо было будить соседку, чтобы перевернуться одновременно, и начиналась цепная реакция всеобщего пробуждения.
В этот день барак походил на разворошенный улей. Все взволнованно обсуждали случившееся. Иные злобствовали: «Вот, натворили эти бухарины и якиры, а наши мужья и мы из-за них страдаем». Остальные ругали начальника из ГУЛАГа, и многие советовали писать жалобу в Москву, но мы понимали, что это бесполезно.
Утром мы с Саррой Лазаревной вышли из затхлого барака в зону, чтобы отвлечься от своих мыслей, подышать воздухом. В морозной дымке светило малиново-кровавое сибирское солнце (к войне такое солнце, — говорили женщины) и чуть румянило снег, который у самого забора, куда не ступала нога человека (ходить туда было запрещено), сохранял свою девственную чистоту. По углам забора, наскоро сколоченного из горбыля, стояли вышки, откуда следили за нами дежурные конвоиры (их называли еще стрелками), и если чуть ближе подойти к забору, тотчас раздавался крик: «Стой! Кто идет?» Дорога, ведущая от убогих бараков к кухне, стала единственным маршрутом и всегда была полна женщин. На лицах многих лежала печать недоумения, испуга и страдания. Шутя, мы называли эту дорогу «Невским проспектом» (среди нас было много ленинградцев) или «главная улица в панике бешеной». Чтобы не замерзнуть, бегали по ней толпы несчастных. Большинство — в рваных телогрейках, холодных бутсах. Те, кто был арестован летом, прикрывались лагерными суконными одеялами, заменявшими юбки или платки. (…)
Анна Бухарина-Ларина в 70-е годы.
В лагере женщины изнывали и от ужасающих условий, и от безделья. Работы не было. Книг и газет не давали. Позже многим прислали в посылках нитки для вязания и вышивания. Особенно отличались украинки, их рукоделие было достойно художественных выставок.
Наиболее оживленным местом стала площадка возле кухни. Там кипела работа: выносили бочки с баландой и кашей, пилили и кололи дрова, жужжала пила и стучал топор. Особенной ловкостью отличалась живая, остроглазая Таня Извекова, бывшая жена Лазаря Шацкина, организатора комсомола, любимого, авторитетного, интеллектуального вождя комсомолии первых лет Революции. На морозе со звоном падали из-под топора поленья. Вокруг работающих всегда собирался народ на подмогу. Оптимисты приносили радостные «параши» (слухи — на лагерном жаргоне): к Новому году будет амнистия, к 1 Мая — амнистия, а уж ко дню рождения Сталина — обязательно.
Навсегда осталась в памяти рабочая кухни Дина. Она была среди нас исключением. По отношению к ней была совершена двойная несправедливость. Дина не только не была женой «изменника Родины», но к моменту ареста вообще не была замужем. Женщина крепкого телосложения, бывшая одесская грузчица. Дина рассталась со своим мужем за много лет до ареста. Он тогда тоже был рабочим в порту. Только на следствии узнала Дина, что ее бывший муж занимал потом высокий пост в каком-то городе. Он никогда не сообщал ей о себе. Дина была гордая женщина, она не разыскивала своего супруга и растила детей, не получая от отца ни гроша. Не хлопотала она и о расторжении брака. Это обстоятельство и загнало Дину в капкан. Никакие объяснения на следствии не помогли.
В Томске Дина была использована как тягловая сила — она заменяла лошадь. Мы получали продукты из Томской тюрьмы. В обязанности Дины входило грузить продукты на телегу и доставлять их к кухне. Она подвозила картошку, капусту, крупу и мясные туши — такие тощие, будто эту несчастную скотину специально для нас и растили.
Нашу завкухней Л.К. Шапошникову бросало то в жар, то в холод: она не знала, как накормить всех нас такими продуктами — капуста и картошка были мороженые. Но ее организаторские способности проявились и здесь. Однажды она пришла к нам в барак и сказала:
— Девчата! — так она называла всех женщин независимо от возраста. — Я придумала вот что: из этого мяса все равно ничего хорошего не выйдет, будет баланда с мороженой картошкой без всякого навара. Давайте, пока морозы, соберем эти туши за неделю и к воскресенью сготовим настоящий мясной суп, и даже по котлете, может быть, выйдет. Согласны?
— Согласны, согласны! — закричали все хором. Так поступили и в других бараках, их было, кажется, восемь. В воскресенье мы действительно получили хороший суп и по маленькой котлете. Но приготовить такой обед, как выяснилось, было очень сложно, и, несмотря на огромное количество свободных рук, работа оказалась трудновыполнимой: кухня не смогла вместить такого количества «поварих». И эксперимент больше не повторялся, по крайней мере при мне.
Свердловская пересылка отличалась от других тем, что заключенные уже в камерах не помещались ни на нарах, ни под нарами, ни между нарами — поэтому нас поселили в коридоре. Коридор неширокий, светлый, так как «намордников» на окнах не было, и очень холодный. Расположились мы с Саррой Лазаревной Якир на полу, постелив байковое одеяло Николая Ивановича, а более теплым, шерстяным, якировским — накрылись. Рядом со мной лежала сумасшедшая ленинградка. Она то садилась и молча рвала свое черное зимнее пальто, раздирая его на мелкие ленточки, выщипывала ватин, то вдруг неожиданно поднимала крик на весь коридор: «Убили Сергея Мироновича, убили, все убили, все и сидим!»… К ночи она успокаивалась, ночью у нее было другое занятие: она вытаскивала из головы вшей, что не составляло для нее никакого труда — в таком огромном количестве они у нее водились. Запустит руку в голову — и улов обеспечен. Вшами она посыпала мою голову, приговаривая: «Всем поровну, всем поровну, к коммунизму идем».
В коридоре Свердловской пересылки привлекла мое внимание древняя старушка. Она сидела спокойно, разглядывая всех внимательно с высоты своей старческой мудрости. Испещренная морщинами, как печеное яблоко, крохотная, высохшая, непонятно чистая для тюремных условий, в белоснежном кружевном чепчике, аккуратно сидевшем на ее голове, она и места-то занимала меньше всех. Я услышала ее голос впервые, когда она обратилась к легпому (медбрат — обычно из бытовиков, устроившихся на «теплое» местечко, ничего в медицине не смысливший, но оказывавший легкую медицинскую помощь; уголовники чаще называли его «лепком» для простоты произношения, не понимая значения слова).
— Сынок, ты бы мне что-нибудь от поясницы дал, — попросила старушка.
— А чего я тебе дам, когда тебе сто десять лет, что тебе поможет!
Все ахнули: неужто сто десять?
— Так за что тебя, бабуля, посадили?
— За что — не знаю. Следователь сказал, что я Евангелие читала, а там про Ленина плохо написано.
— Ну это ты что-то спутала, бабуля, не может быть.
— Это не я спутала, это он перепутал.
Бабушка за Ленина в Евангелии получила пять лет лагерей.
Свердловская пересылка запомнилась и тем, что баланда там была всегда с тараканами. Уж парочка обязательно попадалась в миске. Вот эти два обстоятельства — тараканья баланда и сумасшедшая ленинградка — положили начало моему знакомству и дружбе с Викторией Рудиной. Жена военного, она до ареста преподавала в школе русский язык и литературу. Я увидела ее впервые, когда она, пробираясь через тесно лежащие в коридоре тела, подошла к запертой двери и энергично стала стучать в нее, требуя, чтобы пришел начальник тюрьмы. Наконец он явился. Она смотрела на него свысока и, как мне показалось, брезгливо оглядев его с ног до головы, сказала таким тоном, будто он был у нее в подчинении:
— Во-первых, уберите сумасшедшую, ее нужно лечить, а здесь она не дает спать и заражает вшами. Во-вторых, прекратите варить баланду с тараканами, так как полезность сих насекомых для человеческого организма еще не доказана. Поняли?
Начальник тюрьмы выслушал молча и ушел. К вечеру сумасшедшую увели. В обед тараканов стало меньше, они плавали в мисках далеко не у всех — наверно, их вылавливали в котле. (…)
В томском лагере было шестьдесят женщин, арестованных с новорожденными детьми. Только один Юра был двухлетний. Я часто приходила к нему. Он жил вместе с матерью в «мамочном» бараке и напоминал мне моего Юру — был к тому времени, к весне 1938 года, такого же возраста и даже внешне чем-то на него походил.
Дети подрастали, и надо было их одеть. Людмила Кузьминична добилась, чтобы нам дали байки, и мы шили для детей одежду. Матерей мы звали по имени детей: Любочкина мама, Васькина мама, Ванькина мама. Ванькина тоже подошла к Виктории, чтобы отвести душу.
— Виктория, подумай, — рассказывает она, — подходит ко мне Тельманша (старшая надзирательница Тельман) и говорит: «Видишь, как Советская власть о детях заботится. Ты в тюрьме сидишь, а твоему Ваньке вон какой костюмчик сшили». И что, думаешь, я ей ответила? «А по мне, дали бы мне рогожу, завернула бы я своего Ваньку и пошла бы я домой, и не надо мне никакого вашего костюмчика».
Некрасов писал о жестоких нравах крепостной России: «А по бокам-то все косточки русские… сколько их! Ванечка, знаешь ли ты?» Но сколько тех косточек по сравнению с нашими. В бесчисленные пирамиды павших от расстрелов, голода и холода можно было бы их сложить. Что те слезы в сравнении со слезами наших женщин в лагере, оторванных от детей и мужей — униженных и безвинно уничтоженных. «Русские женщины»? Княгини Трубецкая, Волконская, покинувшие роскошную петербургскую жизнь и поехавшие на перекладных к своим мужьям-декабристам в Сибирь? Слов нет — подвиг! Тема для поэта! Но как они ехали? На шестерке лошадей, в шубах, в на диво слаженном возке, «сам граф подушки поправлял, медвежью полость в ноги стлал». Да и к мужьям же ехали! Наши женщины — русские и нерусские — украинские, белорусские, грузинские, еврейские, польские, немецкие из Поволжья и бежавшие из фашистской Германии коммунистки — сотрудницы Коминтерна и другие (Сталин же — «интернационалист»!) — доставлялись этапом, в теплушках или «столыпинском», ну а потом от станции до лагеря километры пешком, под конвоем с собаками овчарками, обессиленные, еле тащившие свои жалкие пожитки — чемоданы или узлы — под окрики конвоя: «Шаг в сторону — стреляю без предупреждения!» или «Садись!» — хоть в снег, хоть в грязь, все равно садись! Да и не к мужьям же ехали! Хотя были среди нас такие мечтательницы, которые наивно надеялись, что в том лагерном потустороннем мире их соединят с мужьями — теми, кто имел десять лет без права переписки, а значит — был расстрелян.
Некрасов писал про «Орину — мать солдатскую». Сын ее в долгой и тяжкой солдатчине умер от чахотки. И впрямь: «Мало слов, а горя реченька!» В суровые годы войны на фронте тоже погибали наши сыновья, и безмерно было горе матерей. Но сын-то погибал как герой, защищая Родину, а не безвинно проклят. Родина, тобой! Что же сказать о той, у кого сына увезли ночью в «черном вороне»?! Но даже этой страдалице могла бы позавидовать та мать, чей сын был известен не только знакомым, сослуживцам и соседям, а еще вчера был гордостью всего народа, а ныне выставлен на всеобщий позор. И не прочли мы еще поэмы об этой вечной душевной муке, безмерной подавленности и вечном вопросе в глазах: «А правда ли и как это могло случиться?» И досталось многим, хоть ненадолго — не пережили, нести на себе этот тяжкий крест за опозоренного и уничтоженного сына.
Судьба свела меня с матерью, сыном которой гордилась вся страна. Зато и проклинала страна его дружно. Я знала, что это такое, хотя была не матерью такого сына, а женой всенародно проклятого мужа. Всенародное проклятие, всенародное глумление — что может быть страшнее этого? Только смерть — спасение от такой муки!
Та, которую я встретила, была не «Орина — мать солдатская», а Мавра — мать маршальская, тоже простая крестьянская женщина. Я встретилась с семьей Тухачевского в самые трагические для нее дни, в поезде Москва — Астрахань, 11 июня 1937 года по пути в ссылку. Меня довез на машине до вокзала и посадил в вагон (бесплацкартный, зато бесплатный) сотрудник НКВД, нарочито вежливо распрощавшийся со мной и как будто в насмешку пожелавший всего хорошего. По дороге на станциях выходили из вагонов пассажиры и хватали газеты с сенсационными известиями. В них сообщалось, что «Военная Коллегия Верховного Суда СССР на закрытом судебном заседании рассмотрела…», что «все обвиняемые признали себя виновными» и «приговор приведен в исполнение». В тот день погибли крупнейшие военачальники — Тухачевский, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман, Фельдман, Путна, Примаков. Начальник Политуправления Красной Армии Я.Б. Гамарник 31 мая 1937 года покончил жизнь самоубийством.
Был теплый июньский день, я смотрела в окно и незаметно утирала слезы. И вдруг у противоположного окна я заметила старуху и женщину лет тридцати пяти, а с ними девочку-подростка. Они внимательно, как и я, прислушивались к читающим газету, к реакции окружающих. Лицо старухи своими чертами мне кого-то напоминало. Меня словно магнитом потянуло к ним. Я сорвалась с места и попросила пассажира, сидящего напротив них, поменяться со мной. Он согласился. Оставалось только объясниться. Я понимала, что в такой обстановке они не назовут себя, прежде чем я не объясню им, кто я. Но как сказать? Я же могла ошибиться в своих предположениях, что они — свои — теперь уже больше чем родные. Я подошла вплотную к молодой женщине и очень тихо сказала:
«Я — жена Николая Ивановича». Сначала я решила не называть фамилии; имя и отчество Бухарина были так же популярны, как и фамилия. Ну а уж если не поймет, кто я, решила назвать фамилию. Но ответ последовал мгновенно: «А я — Михаила Николаевича».
Так я познакомилась с семьей Тухачевского: его матерью Маврой Петровной, женой Ниной Евгеньевной и дочерью Светланой.
Пассажиры бурно выражали свою ненависть к «предателям»:
— Да разве их зря осудят!
— Да не резон же, только урон!
И тут же, среди разъяренных людей, сидела окаменевшая от горя и ужаса мать маршала Тухачевского. Как щедра была к нему природа, как безжалостна оказалась судьба! Необычайная одаренность, редкие полководческие способности, духовная красота сочетались с изумительными внешними данными. (…)
Мавра Петровна горя своего не могла высказать. Кто бы ей посочувствовал? Оно жгло ее изнутри. Ведь в тот день, когда нас свели трагические события 1937 года, она получила похоронку на сына — самую страшную, какая могла быть.
Но видела я Мавру Петровну и плачущей. Она пришла ко мне уже в Астрахани, после ареста жены Тухачевского — Нины Евгеньевны. Я и жена Якира почему-то были арестованы двумя неделями позже. Мавра Петровна хотела сделать передачу Нине Евгеньевне в Астраханскую тюрьму. Сказала: «Пишу плохо» и попросила меня написать, что она передает. «Напиши: «Ниночка. Передаю тебе лук, селедку и буханку хлеба». Я написала. Неожиданно Мавра Петровна разрыдалась и, положив голову мне на плечо, стала повторять: «Мишенька! Мишенька! Мишенька, сынок! Нет тебя больше, нет тебя больше!»
Тогда она еще не знала, да, может, никогда и не узнала, что еще два сына — Александр и Николай — тоже расстреляны только потому, что родила их та же Мавра, что и Михаила. Тогда она еще не знала, что и дочери ее были арестованы и осуждены на восемь лет лагерей. С двумя, Ольгой Николаевной и Марией Николаевной, я была в томском лагере. Третья сестра Михаила Николаевича, Софья Николаевна, тоже была репрессирована, выслана из Москвы и бесследно исчезла. Да и четвертой сестре, Елизавете Николаевне, пришлось пережить не меньше. Умерла Мавра Петровна в ссылке.
(…) В те дни я особенно привлекала внимание окружающих. По-разному относились ко мне. Это зависело, главным образом, от политического развития, интеллектуального уровня, от того, как они до процесса воспринимали Бухарина, как близко они знали Николая Ивановича и его сопроцессников. Поэтому я чувствовала на себе злобные взгляды тех, кто принимал признания обвиняемых за чистую монету. Таких, к сожалению, было немало. Но видела я и с болью смотревшие на меня глаза тех, кто все понимал, и страдание многих, кто знал Бухарина, да и не только его.
Жена одного украинского партийного работника подошла ко мне и сказала: «Что нос повесила! Бухарина история оправдает, а о наших мужьях никто никогда и не узнает».
СПРАГОВСКИЙ Анатолий Иванович (1925 – 1993) – сотрудник следственного отдела (следователь) Управления КГБ СССР по Томской области.
Из воспоминаний сотрудника следственного отдела Томского областного управления КГБ в 1955-1960 гг. Анатолия Ивановича СПРАГОВСКОГО (автора воспоминаний "Записки следователя КГБ")
Сотрудники следственного Управления КГБ СССР по Томской области, принимавшие участие в фильтрационно-проверочной работе томских архивно-следственных дел* (Томского ГО УНКВД по НСО ЗСК СССР 1937-1938 годов) в 1950х годах: БАБИКОВА, ГУЗНЯЕВ, ГОЛОСКОВ, ГРЕХОВ, ГОВОРУХИН, ЕЛСУКОВ, ЕЛУФЕРЬЕВ, КОМАРОВ, ЛИНОВ, ЛЕЩЕВ, ЛЕЖЕНКО, МАКАРОВ, ПОДОПЛЕЕВ, ПЕЧЕНКИН, РУБЦОВ, СПРАГОВСКИЙ Анатолий Иванович (в период 1955-1956 гг. – лидер по колличеству рассмотренных дел = 72 и отработанных лиц = 438) , СКРЯБИН (работал над делом КАРАГОДИНА Степана Ивановича) , СЕРГЕЕВ и ЧЕЛНОКОВ (в период 1955-1956 гг. – лидер по колличеству рассмотренных дел = 51 и отработанных лиц = 348) .
А также помощник Военного Прокурора СибВО и работники спецотдела Облпрокуратуры Томской области СССР.
* {Приказ №220с ("Приказом Генерального Прокурора Союза ССР № 220с и совместным разъяснением Прокуратуры Союза ССР и Комитета госбезопасности при СМ СССР № 223с/140с от 31 декабря1954 года органам Комитета госбезопасности установлен месячный срок для проверки жалоб и дел.")}
"<...> В этом направлении наиболее полно и всесторонне было проверено архивно-следственное дело по обвинению БЕР и других, из материалов проверки которого ясно представилась картина простого, но в то же время изощренного метода заполучения «самопризнания» от аресто-ванных путем обмана.
Текст №1
Анатолий СПРАГОВСКИЙ
ЛЮДИ ДОЛЖНЫ ЗНАТЬ ОБ ЭТОМ
В последнее время в периодической печати стали освещаться события Сталинских репрессий и многие историки обращаются к живым свидетелям с тем, чтобы восстановить правду, каковой она была в действительности.
Я отношу себя к таковым свидетелям, знающим о репрессиях 30-х годов по тем документальным материалам, с которыми мне довелось работать с 1955 по 1960 годы, т.е. время реабилитации советских граждан, объявленной решениями XX съезда КПСС.
В то время я был старшим следователем следственного отдела Управления КГБ по Томской области.
На мою долю выпало пересмотреть и составить заключения о реабилитации на десятки тысяч необоснованно расстрелянных советских гражданах в 1937-38 гг. Передо мной раскрылась картина вопиющего беззакония, искусство фальсификации дел бывшими работниками НКВД Запсибкрая, Томского Горотдела и Нарымского Окружкома НКВД.
Как известно, до 1946 г. Томская область входила в состав Запсибкрая, а затем Новосибирской области.
Проведение массовых репрессий в 37-38 годах осуществлялось под руководством УНКВД по Запсибкраю.
До 1940 года это один из активнейших сотрудников органов НКВД, осуществивший изоляцию многих тысяч томичей, за что был награжден орденом Ленина. А в 1940 году сам он был обвинен в грубых нарушениях соц.законности и расстрелян.
В деле ОВЧИННИКОВА имелась стенограмма совещания , проведенного начальником УКНВД Запсибкрая МИРОНОВЫМ со всеми начальниками Райгоротделов НКВД края по организации проведения операции на местах .
В памяти у меня сохранились лишь отдельные моменты из этого документа . Прошло ведь более 30 лет, как мне довелось знакомиться с ним в связи с пересмотром ряда дел.
Главные из них – тезис Сталина о том, что по мере продвижения вперед к победе социализма усиливается сопротивление остатков эксплуататорских классов. Отсюда следовала установка на изоляцию всех бывших кулаков, белогвардейцев, переселенцев, колчаковцев, немцев, поляков, латышей, т.е. всех тех, кого считали бывшими людьми.
В какой обстановке, или как это было принято говорить - атмосфере - приходилось нам работать?
Теперь о некоторых конкретных делах того периода, сохранившихся в моей памяти.
Из Военной Прокуратуры СибВО поступило дело по обвинению Пушнина Ивана , Татыржи и др. всего 32 али 34 человека в принадлежности к контрреволюционной организации «Партия героев Польши».
Все обвиняемые, а это относилось к периоду 1932-33 гг., Судебной коллегией Военного трибунала были осуждены к ВМН, а в отношении Пушнина Ивана по представлению органов НКВД было принято Президиумом Верховного Совета СССР постановление о помиловании. Высшая мера была заменена 10 годами лишения свободы.
Однако в суде все обвиняемые не признали себя виновными в предъявленном им обвинении и ссылались на ПУШНИНА , как на представителя 2-го Генштаба, а была ли названная организация, они не знают. А ПУШНИН , как они убедились на фотокарточке, умер.
Перед судом стал вопрос, как поступить с рассматриваемым делом? Выход был найден. ФЕДОРОВ провел ряд «оперативно-розыскных действий», доказал умышленный побег ПУШНИНА и фото в гробу, якобы с целью уйти от «возмездия». ПУШНИНУ опять была обещана свобода при условии, что он в суде изобличит всех обвиняемых в причастности к «Партии Народных Героев».
Военная коллегия приговорила всех обвиняемых по делу к высшей мере наказания – расстрелу. Как уже указывалось выше, ПУШНИН избежал расстрела. Долгое время он после суда оставался на свободе, а в 1937-38 гг. активно использовался как провокатор работниками Томского ГО НКВД в камерах заключенных.
Ему была устроена сытная жизнь, на правах следователя ПУШНИН сам фальсифицировал дела на арестованных в 37-38 гг.
Когда же кончился произвол, вышло постановление о нарушении соц. законности и ПУШНИНА отправили по этапу и лагерь для отбытия наказания, чего он никак не ожидал.
С учетом той провокаторской деятельности, что описана выше в момент пересмотра дела было принято решение прокурором и Военной коллегией - приговор в отношении ПУШНИНА оставить в силе.
Для иллюстрации практики фальсификации дел того периода можно остановиться на групповом, свыше 200 человек, деле в Зырянском районе.
В с.Окунеево, ближе к Таежке, на поселений проживал бывший адвокат Попов с женой. Его-то и сделали руководителем «повстанческой организации». Аресту Попова предшествовала массовая операция по изъятию у населения, проживавшего на территории Зырянского района, огнестрельного холодного оружия. В условиях строжайшей конспирации работники НКВД закопали изъятое оружие недалеко от дома Попова в лесу. Затем по разработанной схеме была проведена операция по аресту «чуждого элемента» в районе.
В ночное время группа работников НКВД произвела арест Попова; учинила тщательный обыск, при котором служебная собака вывела на склад захоронения оружия, т.е. того, что было закопано в лесу недалеко от дома Попова самими работниками НКВД. Одновременно с этим начались массовые аресты в районе. Арестовали всех, у кого были изъяты ружья, дробовики, ножи и т.д. Если читать материалы этого объемного дела, то можно представить, что в Зырянском районе действовала глубоко законспирированная повстанческая организация, во главе которой стоял Попов.
В процессе проверки все факты предъявленного обвинения были опровергнуты, а проходившие по делу люди, свыше двухсот человек, посмертно реабилитированы.
А как проходила изоляция партийного и советского аппарата в 1937-38 гг. По этой категории дел тоже сплошная фальсификация.
Секретарь Западно-Сибирского крайкома ВКП(б), член ЦК ВКП(б), кандидат в члены Политбюро ЦК ВКП(б) ЭЙХЕ Роберт Индрикович .
Когда-то секретарем ЗапСибкрайкома BКПБ был ЭЙХЕ . К 1937 году он стал Наркомом Земледелия. В Москве ЭЙХЕ в числе других был арестован как «враг народа» и обвинен в причастности, кажется, правотроцкистскому центру. По ЗапСибкраю покатилась волна арестов всех секретарей Горкомов, Райкомов, Обкомов, а также представителей исполкомов, работавших в период пребывания ЭЙХЕ секретарем Крайкома ВКПб. Единицы из этой категории были осуждены на 10 лет, как МАЛЫШЕВ – секретарь Томского Горкома, остальные к высшей мере – расстрелу. В ходе пересмотра была установлена несостоятельность обвинения этих людей, и дела были прекращены за отсутствием в их действиях состава преступления.
Партийно-советский аппарат, подвергшийся репрессии в 1937-38 гг. по ЗапСибкраю, был полностью реабилитирован.
Подобная же волна арестов прокатилась и по высшим учебным заведениям г.Томска.
Необоснованно были арестованы и расстреляны выдающиеся ученые Томских ВУЗов и техникумов. В результате провокаторской деятельности секретаря парткома Томского электромеханического института инженеров транспорта и связи ФЕДОСЕЕВА Луки Григорьевича аресту подверглись многие ученые этого института.
Вскоре прошла реорганизация в органах МГБ и МВД, состоялось совещание оперативного состава вновь созданного управления КГБ, на котором начальник управления Н. С.Великанов доложил о новых задачах и о контроле партийных органов за деятельностью КГБ. Статья 58 УК продолжала поглощать тех, кто был не согласен с линией партии или враждебно отзывался о ее руководителях.
ШПИОН ИЗ БЕЛОЙ БОРОДЫ
Вначале 50-х развернулось строительство гиганта атомной энергетики в Томске. Это в 30 км. от города. Стройка называлась, вернее зашифровывалась, под почтовый ящик No 5. Затем, с пуском основных объектов, предприятие значилось под названием п/я 153, а в последнее время - «Сибирский химический комбинат». В народе и сейчас называют «пятый почтовый». Это событие внесло определенные изменения в деятельность органов КГБ. Нужно было обеспечить режим секретности, допуск трудящихся на работу, охранные мероприятия и прочее. Зарубежные радиоголоса вещали о строительстве в районе Белой Бороды (пос. Белобородово) секретных объектов по созданию атомного оружия. Источник информации не был известен. Оперативный отдел управления КГБ предпринял серию розыскных мероприятий по выявлению агента иностранной разведки. Потенциальным шпионом считался каждый гражданин, побывавший за рубежом. На его разработку и направлялись усилия КГБ.
Одним из таких предполагаемых шпионов оказался Константин Анатольевич Каргин, работавший начальником управления капитального строительства предприятия п/я 5. До прибытия в Томск он был в США. В процессе разработки версии Каргина были собраны материалы, свидетельствующие о том, что на площадке «Предзаводская» скопилось стоимостью в несколько миллионов неустановленного промышленного оборудования. Оно годами простаивало под открытым небом, подвергалось коррозии и в отдельных случаях разукомплектовывалось. Именно Каргин был тем должностным лицом, которое обязано было обеспечить сохранность этого оборудования и его монтаж. Начальник УКГБ С. Прищепа , начальник отдела Яковлев - полковник, обслуживающий п/я 5, и начальник отделения Михаил Леонтьевич Портный, ставший затем начальником отдела, приняли решение об аресте Каргина и привлечении его к уголовной ответственности за вредительство по ст. 69 УК РСФСР. Прямых доказательств о его шпионаже добыто не было. Указанная выше тройка где-то в 57-58-м году пригласила меня в кабинет Прищепы и поставила задачу разоблачить Каргина как шпиона американской разведки, якобы проводившего вредительскую деятельность на предприятии. Портный передал мне имевшиеся у него материалы, и я затем вынес постановление о принятии дела к своему производству и возбуждении уголовного дела. По указанию Прищепы я подготовил спецсообщение на имя Председателя КГБ СССР, в котором авансом сообщалось, что в УКГБ по Томской области разоблачен шпион американской разведки Каргин. Так было принято в те годы, и этим подчеркивалась роль руководства управления в достигнутых успехах, а Прищепе это нужно было особенно для получения звания генерала. Но операция по поимке шпиона провалилась. На посту прокурора почтового ящика оказался честный и принципиальный старший советник юстиции Павел Иванович Осыпкин. Я передал ему все имевшиеся у меня материалы на Каргина для изучения и получения санкции на арест. Прокурор санкции на арест Каргина по признакам ст. 69 УК РСФСР не дал. Прямо так и заявил, что нас тупили не те времена. При этом Павел Иванович разъяснил, что ответственность за порчу установленного оборудования по Указу должны нести директор и главный инженер предприятия. Что касается вредительства и причастности Каргина к иностранной разведке - «это лишь ваши предположения, не имеющие конкретных доказательств. Сам факт пребывания за границей не может служить основанием для обвинения в шпионаже». Я, конечно, вполне был согласен с мнением прокурора. Однако Прищепу , Яковлева и Портного это не устраивало. Были предприняты попытки обойти Осыпкина и получить санкцию Москвы. Однако из объяснений руководства комбината и строителей вытекало, что установить промышленное оборудование было нельзя, поскольку строители отставали со сдачей в эксплуатацию строящихся объектов. Словом, отмечались те же пороки, что и в настоящее время. Виновным, в конечном счете, оказался зам. министра среднего машиностроения Завенягин.
После очередного спецсообщения в Москву о ходе расследования этого дела мне было предложено направить его в адрес первого спецотдела КГБ СССР. И, как оказалось, с концом. Дальнейшая судьба его мне неизвестна. Каргин, будь это несколько раньше, мог бы, как и многие стать жертвой произвола КГБ. Спасла принципиальная позиция прокурора Осыпкина. Вы спросите, а что же ты как следователь предпринял для соблюдения законности? Да, я предпринял все возможное, чтобы установить истину. Поднял массу документов из переписки по ходу строительства объектов, о сроках поставки оборудования, провел ряд других следственных действий, которые давали основание освободить Каргина от ответственности, чем вызвал очередной гнев против себя со стороны руководства. Каргина сейчас уже нет в живых.
НЕВИННЫЕ ЖЕРТВЫ
В 1953-56 ГОДАХ внимание Комитета обратилось на сектантов- иеговистов из числа спецпереселенцев из Молдавии, проживающих в Асиновском, Пышкино-Троицком (ныне Первомайском), Зырянском и Туганском районах Томской области. Оперативный отдел Управления КГБ вел разработки по этой категории людей.
С позиции того времени представлялось, что сектанты-иеговисты противодействовали общественно-политическим мероприятиям, проводимым в стране. Они отказывались от службы в Советской Армии, от подписи на госзаем, от участия в выборах. Деятельность иеговистов действительно носила организованный, конспиративный характер. При арестах активных участников было изъято много иеговистской литературы, издаваемой за рубежом, например, журнал «Башня Стражи», самодельная типография, изготовленная в городе Асино, и другие доказательства. В числе арестованных помню Лунга Николая, Бурлаку Михаила, Култасова Петра. Берча Федора - по Пышкиню- Трюицкому району; Кекутиса и Юргиса по Туганскому району и Пытня по Асиновскому району. Всего в течение 3-4 лет было арестовано свыше 30
человек. Мне пришлось вести расследование по делам Лакатуша Михаила и Култасова Петра из Пышкино-Троицкой группы сектантов, а также по делу Кекутиса и Юргиса из Туганского района. Для того чтобы доказать реакционный и антисоветский характер их деятельности, по делам проводилась идеологическая экспертиза, которая делала свои выводы из анализа изъятой у иеговистов литературы и переписки.
Как правило, все обвиняемые не отрицали своей причастности к организации Бога Иеговы и работы по распространению иеговистского вероучения. Для проведения экспертизы привлекались видные ученые томских вузов. Все дела рассматривались затем Томским областным судом, и, как правило, каждый из обвиняемых приговаривался к 25 годам лагерей.
Рассматривая дела иеговистов с позиций сегодняшнего дня, конечно, принимаемые тогда к сектантам меры можно считать слишком суровыми. Но об этом судить не мне. Я делал то, что от меня требовалось. Должен заметить, что при допросах никаких мер физического воздействия к арестованным не применялось. Хотя иеговисты - народ довольно упрямый. На откровенный разговор шли спустя 30-40 дней после ареста. А в первое время на все вопросы твердят: «Это теократическая тайна, о которой знает бог Иегова и его сын Иисус Христос». Ну, и при каждой беседе уверяли, что скоро будет огненная война – Армагеддон, в которой все неверующие погибнут, а верующие будут жить в раю.
ДЕЛО ЯКОВЛЕВА – ВЕЛИКОГО
Особый след в моей работе оставило дело по обвинению Яковлева- Великого в измене Родине и карательной деятельности в годы Отечественной войны. Занимался я им где-то в 1957-58 годах. Работник оперативного отдела Георгий Ильин по спискам лиц, объявленных во всесоюзный розыск государственных преступников, установил проживающим в посѐлке Батурино Асиновского района Томской области Яковлева. Имя и отчество сейчас не помню. По данным розыска Яковлев с первых дней Отечественной войны, изменив Родине, поступил на оккупированной территории полицаем в немецкую команду, где истязал советских граждан, вѐл расстрелы.
Г. Ильин провѐл опознание Яковлева по фотокарточке через его жену, бывшего одноклассника и получил свидетельские показания о карательной деятельности Яковлева в годы войны. Все указывало на то, что Яковлев, технорук леспромхоза, проживающий в Батурино, это тот Яковлев, что объявлен в розыске. Материалы розыска поступили в мое производство для ареста Яковлева и дальнейшего следствия по его делу. Совместно с руководством Управления было принято решение - перед арестом Яковлева провести негласное опознание его женой и одноклассником по школе, для чего они были вызваны в Томск с Украины. Я с группой работников и вместе со свидетелями, прибывшими для опознания, выехал в Батурино. С директором леспромхоза договорились провести оперативное совещание с участием Яковлева, технорука леспромхоза, где в зависимости от обстоятельств и произвести задержание. До начала совещания жена Яковлева и его одноклассник заняли места среди работников конторы таким образом, чтобы можно было видеть всех, проходивших на совещание в кабинет директора.
И вот на пути в кабинет появился Яковлев. По внешнему виду жены стало ясно, что она встретила своего мужа, которого не видела свыше 15 лет, и
узнала его. С ней было обусловлено, что при опознании она должна сдержаться и не выдать себя. Одноклассник тоже узнал Яковлева. Однако сам Яковлев, проходя мимо свидетелей, не обратил на них внимания и был спокоен. Пока шло совещание, я обменялся впечатлениями со свидетелями о произошедшей встрече. Оба они утверждали, что опознали Яковлева. Сомнений после этого у меня не осталось. Я принял решение предупредить директора ЛПХ, чтобы после совещания он оставил в кабинете Яковлева, для беседы. Что и было сделано. Как только люди стали выходить с совещания, я вместе с понятыми вошел в кабинет директора. Там я задал Яковлеву несколько вопросов производственного характера и объяснил директору цель своего визита. Когда Яковлев увидел ордер на арест, он несколько растерялся. Однако на проведѐнных тут же в конторе ЛПХ опознаниях категорически отрицал знакомство со свидетелями, то есть с женой и одноклассником. Он уверял, что впервые их видит, а изменническая карательная деятельность, о которой они рассказывают, является плодом их фантазии. Жена Яковлева, потеряв дальнейшую выдержку, соскочила со своего места, быстро подошла к нему и ударила по лицу, выкрикнув при этом все, что у нее наболело на душе. Она тут же рассказала об обстоятельствах знакомства с Яковлевым, как поженились, как жили до начала оккупации в сельской местности, и затем о том, что ей стало известно после измены Яковлева Родине. В довершение ко всему сказанному она назвала особую примету, которая должна быть у Яковлева на пятке правой ноги - небольшой шрам. Все, о чем говорила свидетельница, Яковлев отрицал и утверждал, что эту гражданку он видит впервые.
Для проверки особой приметы из числа медработников местной больницы я назначил экспертизу. После освидетельствования Яковлева эксперты дали заключение, что па пятке правой ноги у Яковлева действительно имеется шрам (указали размеры). На вопрос о происхождении шрама Яковлев пояснил, что еще в детстве, прыгая через окно, он наступил на сломанную стеклянную бутылку, отчего и образовался шрам. При наличии такого, казалось бы, убедительного факта, у меня окончательно утвердилось мнение, что ошибки в опознании личности Яковлева нет. Тем более оно подкрепилось и при проведении очередного опознания его одноклассником. Этот свидетель, как только ему представилась возможность опознать среди сидящих трех мужчин знакомого ему человека, тут же подошел к Яковлеву, назвал его по имени и с упреком опросил, как это он мог изменить Родине и совершить такое преступление. В ответ Яковлев сделал удивленное выражение лица, утверждая, что свидетеля, который опознает его как одноклассника и говорит о его преступной деятельности, он видит впервые.
Все мы склонились к мысли, что Яковлев стал на путь отрицания своей вины, не считаясь с собранными по его делу доказательствами. По возвращении в Томск я вынес постановление о возмещении свидетелям расходов, связанных с их вызовом, а Яковлеву объявил обвинение в измене Родине и его карательной деятельности в годы войны. В моѐм распоряжении были не только показания этих двух свидетелей о преступлениях Яковлева, но и еще некоторых граждан Украины, которые знали о его делах в годы войны.
Последовательно на протяжении двух месяцев - срок, установленный для ведения дела - я с использованием имевшихся материалов пытался изобличить Яковлева, то есть доказать ему, что его отказ от признания приведенных фактов голословен. Ведь в опровержение он ничего не мог привести. Естественно, что ход расследования по делу наблюдался прокурором и руководством Управления. Когда материалы были исследованы, надлежало предъявить все производство по делу Яковлеву и объявить ему об окончании следствия и передаче дела по подсудности. В итоге выходило, что виновность Яковлев по всем пунктам предъявленного обвинения была доказана, однако, несмотря на всю очевидность и бесспорность этого, он голословно всѐ отрицал. В день, когда я представил Яковлеву для ознакомления все производство, он сделал совершенно неожиданное заявление. Настоящая его фамилия - Великий, а не Яковлев.. Тот Яковлев, который обвиняется в названных преступлениях, - другой человек, очевидно, по внешним признакам очень похож на него. Фамилию Яковлева он взял как легко запоминающуюся, сохранив за собой имя отчество, действительно ему принадлежащие. В годы войны он - Великий тоже совершил преступление: дезертировал из армии. Долгое время скрывался под фамилией Яковлева, а после войны, боясь разоблачения, приехал в Сибирь и спокойно работал в леспромхозе. В Батурине он завел семью - жена и двое детей. Далее Яковлев назвал всех близких его родственников, которые проживают в Кировограде и, не знают о его судьбе, равно как и он о них.
По нашему запросу в Кировограде были выполнены все необходимые следственные действия по перепроверке заявления Яковлева. Его родители, жена, уже настоящая, и другие жители Кировограда полностью подтвердили показания Яковлева. Известие о том, что через 15 лет их сын объявился, вызвало неописуемый восторг. Скрываясь как дезертир из армии в течение многих лет, Яковлев не знал, что эти лица были давно амнистированы. Только боязнь расплаты за это преступление не позволяла ему pacкрыться сразу после ареста.
Проведенная проверка подтвердила факт дезертирства Великого из армии. Как дезертир, он тоже значился в розыске. Однако после амнистии розыск был прекращен, а Великий продолжал скрываться. По вновь открывшимся обстоятельствам дело по обвинению Яковлева было дальнейшим производством прекращено. Ему восстановили прежнюю фамилию - Великий и дали возможность выбора места жительства. После того, как Великий съездил к родителям и прежней жене в Кировоград, он принял решение вернуться к новой семье в Батурино. Что и сделал.
Уже после возвращения из Кировограда Великий попросил о встрече. Он выразил благодарность за благополучный исход его дела. Он был просто счастлив! Меня в этом деле радует то, что мы исключили возможность невинной жертвы. Оказывается, бывают в жизни ситуации, когда люди могут добросовестно заблуждаться, признавая одного за другого, как это было в деле Яковлева-Великого. Ведь удивительное сходство двух незнакомых людей могло оказаться роковым для одного из них.
А шрам на пятке? Видимо, у настоящего Яковлева он тоже был, только происхождение его осталось для нас неизвестным.
О РЕАБИАЛИТАЦИИ 90-х
В ноябре 88-го я сделал попытку описать практику фальсификации следственных дел периода сталинских репрессий 37-38 годов по памяти, руководствуясь теми документальными материалами, которыми когда-то пользовался, занимаясь пересмотром дел в 55-60-м. Естественно, столь большой разрыв во времени - 30 с лишим лет - не позволяет восстановить отдельные события и факты с достоверной точностью. Не исключаю и ошибок.
Газета «Красное знамя» сообщает, что за 34 года Томский областной суд реабилитировал 5132 человека, ставших жертвами произвола. У меня нет оснований оспаривать эту цифру. Однако основная масса людей в тот период была осуждена по делам, подведомственным военной прокуратуре: за измену Родине, шпионаж, вредительство.
Думаю, с учетом данных военной прокуратуры число жертв увеличится в 2-3 раза. Как теперь известно, в 69-м процесс пересмотра дел был приостановлен. Сейчас он возобновился.
Печальный итог будет известен лишь после завершения всей этой эпопеи.
О РЕПРЕССИЯХ 30- х
Особого внимания заслуживают дела по обвинению целого ряда научных работников Томского технологического (ныне политехнического) института и Томского электромеханического института инженеров транспорта. Основная часть из них пересматривалась мною. Помню среди них фамилии Усова, Баженова, Котюкова. Если поднять одно из этих дел, то сразу же выявится круг всех остальных. Обвинения по этим делам были также надуманными, хотя «показания» всех обвиняемых перекрывались «признаниями».
Роковую роль по делам работников ТЭМИИТа сыграл Федосеев Лука Григорьевич, протокол допроса которого приобщался почти к каждому делу на этих работников. Л. Федосеев, будучи секретарем парткома института, давал показания о том, что они (обвиняемые) придерживались иных, кажется, троцкистских или зиновьевских взглядов. Этого было достаточно, чтобы обвинить, скажем, Баженова, в причастности к контрреволюционной правотроцкистской организации. Полагаю, что через эти вузы «Мемориал» легко может установить всех лиц, осужденных в 1937-38 годах, а УКГБ может дать развернутую справку по сути обвинения каждого из них. Неплохо бы взять копию допроса Л. Федосеева и на его примере показать, как на костях других он обеспечил свое благополучие, дойдя до высокой партийной должности секретаря Томского обкома КПСС.
Теперь о Колпашевском Яре. Из публикаций в газетах видно, что вымывание трупов расстрелянных в 1937-38-м в Колпашеве началось в 1979 году. Смею утверждать, что этот процесс начался еще весной 1959 года. В то время я находился в командировке в Колпашеве по вопросу реабилитации, видел, как Обь подмывала яр, где ранее был забор у здания НКВД, и по реке плыли останки прежнего захоронения. Тогда обсуждался вопрос об укреплении этой части яра бетонным ограждением, но пришли к выводу, что будет очень дорого, и нет необходимой техники. На время половодья были выставлены дежурные пикеты около яра, чтобы не допускать любопытных. Об этом должен знать Давыдов Дмитрий Павлович, работавший в то время в Колпашеве, ныне пенсионер УКГБ.
ПОДСАДНАЯ УТКА
В статье «Свидетельства человека, прошедшего ад сталинских лагерей» (Красное знамя», 29 января 89 года) живой свидетель тех беззаконий Владимир Капишников упоминает некого Пушнина :
«Утром нас поднял «староста» Пушнин , арестант-уголовник, и провел «профилактическую» беседу: «Беспрекословно требую подписывать любую
бумагу, которую предъявит следователь Галушки. Иначе будете иметь дело со мной».
По целому ряду дел того периода, следствие по которым вел Великанов Николай Сергеевич, начальник отделения Томского горотдела НКВД, проходила фамилия «подсадной утки» Пушнина . Именно Великанов направлял тогда деятельность Пушнина , поручал ему ведение дел, то есть допрос обвиняемых, и Великанов же сумел избавиться от Пушнина , отправив его по этапу для отбытия наказания, кажется, под Магадан.
ШИРМА ЗАКРЫТА
Чтобы не быть голословным в своем повествовании, я решил подтвердить события, о которых пишу, изучением конкретных дел, к которым имел доступ еще в пятидесятых годах. Потребовалось поднять дело бывшего начальника Томского НКВД Овчинникова Ивана Васильевича, Пушнина Ивана и других. Только исследовав дело Овчинникова, можно понять, как развертывались массовые репрессии в 37-38-м в Томске и Нарымском окружном отделе НКВД. Полагая, что настал период гласности и правдивого освещения истории прошлого, в феврале 90-го я обратился в УКГБ но Томской области, познакомил со своими воспоминаниями Юрия Петрухина, подполковника, начальника сектора учѐта, и попросил поднять названные дела. Я ошибся в своих надеждах. До сих пор ширма, за которой творились произвол и беззаконие, не раздвинута. Очевидно, есть еще люди, которым это невыгодно. Потребуется какой-то период времени, чтобы были раскрыты архивы НКВД. А пока я жив, постараюсь рассказать о том, что знаю.
В делах на «участников троцкистских формирований» особенностью являлось то обстоятельство, что в качестве доказательства к материалам приобщалось «Завещание В. И. Ленина». То был текст, выполненный на половине листка бумаги на каком-то множительном аппарате с применением синего красителя. Как правило, «Завещание» находилось в конверте, подшитом к делу. Считалось, что наличие такого дела изобличает в причастности к контрреволюционной троцкистской организации. Из его текста следовало, что Ленин рекомендовал обдумать способ перемещения Сталина с поста генсека. Там же говорилось о том, что Сталин груб и жесток. Все участники троцкистской организации приговаривались к высшей мере наказания (ВМН). В делах, по которым проходили колхозники, основными пунктами обвинения были рассказанные анекдоты. Они квалифицировались как клевета на колхозный строй. Помню, например, такой анекдот: Сталин, Черчилль и Рузвельт ехали по дороге. Путь им преградил бык и, несмотря ни на какие уговоры, с дороги не уходил. Черчилль обещал ему вольготные пастбища в Шотландии, Рузвельт обещал отправить в Соединенные Штаты. Однако бык упорно стоял. Тогда Сталин, обращаясь к быку, произнѐс: «Уходи, а не то в колхоз отправлю». Бык, испугавшись, тут же освободил путь.
За подобные анекдоты многие поплатились жизнью
Я - СУДИМ, ТЫ - СУДИМ
А вот как учительницу обвинили в контрреволюционной агитации. На уроке русского языка она, развесила плакаты перед учениками со спряжением глагола «судим» и пояснила, как спрягается этот глагол: я судим; ты судим: он судим; мы судимы; вы судимы; они будут судимы. Дальше - немного фантазии следователя, чтобы подобные объяснения возвести к фактам практической подрывной деятельности со стороны учительницы.
В каждом конкретном деле факты подрывной или вредительской деятельности подбирались в зависимости от рода занятий арестованных. Если были работники ТЭЦ, то измышлялись факты о вредительстве (взрыв котла, вывод из строя труб). Многие жители Томска были обвинены, в разрыве дамбы на берегу Томи в районе Черемошников, в результате чего был якобы затоплен город. Тот, кто имел отношение к сельскому хозяйству, обвинялся в заражении лошадей чесоткой, коров - ящуром, конюхи - в выводе из строя сбруи, телег. А бывшие кулаки – в сознательном или умышленном уничтожении ранее принадлежавших им сельхозмашин (молотилок, сеялок, веялок), поджогах. Работавшие на Асиновском льнозаводе - во вредительстве путем поджога льна, вывода из строя машин и оборудования.
Участь поляков в Сибири так же печальна, как и судьба многих других наций, подвергнутых геноциду в собственной стране.
Еще до начала массовых репрессий в Томске в 32-33 годах была уничтожена группа поляков, целое поселение беженцев, по обвинению в принадлежности к так называемой «Партии народных героев Польши». Дело это было сфальсифицировано бывшим работником Томского горотдела НКВД Федоровым и его агентом - провокатором Пушниным . Когда Иван Овчинников, бывший начальник Томского горотдела НКВД в начале 37-го года вернулся из Новосибирска с краевого совещания руководящих работников Запсибкрая, в Томске началась работа по составлению списков на «контрреволюционный элемент», подлежащий изоляции. Под эту категорию подходили и поляки, проживающие в Томске и районах Запсибкрая, куда большая часть из них приехала с Запада во время голода на Украине и Белоруссии. В списки включались в основном мужчины в возрасте от 17 лет и старше. Попадались и женщины. Судя по содержанию предъявленного обвинения, наличие контрреволюционной организации, ее масштаб и организационное строение были разработаны в недpax краевого Управления НКВД в Новосибирске. Названа она была «контрреволюционной Польской организацией Войсковой», созданной вторым польским генштабом. Сокращенно «ПОВ». Вот эта мнимая организация и поглотила основную массу поляков в 37-38-х годах.
Во главе «заговора» был якобы ксендз Гронский. Дело по обвинению Гронского, как и всех других, тоже было сфабриковано.
По территориальному признаку были составлены списки поляков, а затем произведен их арест. Обвинение предъявлялось стандартное, то есть в принадлежности к контрреволюционной «Польской организации Войсковой». Измышлялась и вменялась в вину и « практическая деятельность» обвиняемого
в зависимости от того, какое положение он занимал в обществе до момента ареста.
Как правило, все обвиняемые «признали» предъявленное обвинение, и на каждой странице внизу текста, отпечатанного на пишущей машинке, ставили свои отпечатки пальцев. Ведь основная масса арестованных - это неграмотные, забитые нуждой мужики. Как было установлено, протоколы допроса следователи готовили заранее. К делу приобщались копии протоколов допроса других обвиняемых, также отпечатанных на машинке, из текста которых видно, что «признательные» показания обвиняемых перекрываются.
И так - по каждому делу, как одиночному, так и групповому. Оно начиналось со справки, составленной сотрудником НКВД, где в категорической форме указывается, что, например, Лещинский является участником контрреволюционной «Польской организации Войсковой», затем один-два протокола допроса обвиняемого, копия протокола допроса обвиняемого, копия протокола допроса другого обвиняемого, небольшое обвинительное заключение, и в конце дела приобщалась выписка из решения тройки УНКВД о расстреле. Вот вкратце и все о судьбе поляков в 37-38-х годах.
ПРЕДАНЫ ПАРТИИ И ПРАВИТЕЛЬСТВУ
Теперь о фальсификаторах. Народ требует назвать их имена и подвергнуть моральному осуждению. Конечно, основная масса этих личностей вымерла, многие были расстреляны (по некоторым данным, 20 тысяч работников органов НКВД было расстреляно - это по Союзу). Вместе с тем многие бывшие фальсификаторы в пятидесятых годах оставались на службе в органах КГБ с повышением в должности и звании. В УКГБ по Томской области в период с 52-го по 60-й мне пришлось работать с такими бывшими фальсификаторами, как Великанов Николай Сергеевич , Прищепа Степан Адамович , Печенкин Иван Николаевич, Казанцев Павел Авдеевич, Лев Абрам Исаакович, Салтымаков Дмитрий Кондратьевич. Я знал работавших в то время в управлении МВД Большакова Ирана Васильевича, Карпова Сафрона Петровича, Смирнова Александра Васильевича, тоже бывших фальсификаторов. Все они, как я полагаю, были преданы партии и правительству и действовали с учетом политической обстановки и по указаниям сверху. Очевидно, это присуще было всем живущим в тот или иной период существования страны.
Смена в руководстве партии и страны и линия, проводимая во всех направлениях политической, экономической или общественной жизни, всегда находили поддержку и одобрение в народе. Так было при Сталине, Хрущеве, Брежневе, и теперь и при Горбачеве. Инакомыслящие преследовались. Как будет сейчас - время покажет.
НЕ ПРОЯВИ УСЕРДИЯ...
Поэтому фальсификаторы того периода объясняли свои действия требованиями политической обстановки, когда в основе их мышления была навязанная Сталиным теория «обострения классовой борьбы». Не прояви они усердия в борьбе с «классовыми врагами», самих бы обвинили в пособничестве «врагам». В протоколах допросов часто встречались фразы: «Врагу свойственно запираться», «Враг не дремлет», «Враг хитер». Поэтому, занимаясь фальсификацией следственных дел, они сумели выжить, пройти тот тяжелый жизненный путь, и, каждый по-своему, завершить его. Где-то в 59-60- м правительство СССР приняло решение о сокращении на 50 процентов пенсии работникам, скомпрометировавшим себя на службе в органах НКВД. Думаю, большего с них взять нельзя.
Что же касается пребывания фальсификаторов в партии и продолжения их работы в органах КГБ, этот вопрос вызывал непреодолимое стремление не только во мне, но и у других работников, постигших истину, исключить их из партии и уволить из органов. Жизнь показала, что в решении этого вопроса я поспешил, за что серьезно поплатился.
МОГУ СКАЗАТЬ СЛЕДУЮЩЕЕ
Итак, оснований для предания суду бывших фальсификаторов мы не
найдем. А назвать имена, кроме тех, о которых уже упоминал, постараюсь: по Томску это Антон Карташев , Доценко, Горбенко . В пятидесятых годах Антон Карташев работал в Томской коллегии адвокатов; Доценко - начальником управления топливной промышленности облисполкома; Горбенко - директором Томского коммунально-строительного техникума
МАРТОН Степан Степанович – начальник Нарымского окружного отдела УНКВД по НСО ЗСК СССР; массовый убийца. Под следствием в Новосибирске. Следователь: ЛЕВ Абрам Исаакович .
По Нарымскому окружному НКВД я называл Карпова Сафрона Петровича . Он живет сейчас в Томске-7, занимается пчеловодством на своей даче в Протопопово. Ведешкин Иван Федорович тоже в Томске-7, пенсионер. При встречах со мной от разговоров о прошлом уходит. Начальник окружкома НКВД Мартон был осужден, а его заместитель Галдилин тоже был арестован, но впоследствии освобожден. Его мне приходилось допрашивать по делам того периода. Другие фамилии я просто запамятовал. В Асиновском районе действовали Салов и Ягодкин. Что же касается других бывших ответственных работников УКГБ по Томской области из числа фальсификаторов, могу сказать следующее: Великанов где-то в 53-54-м с должности начальника управления МГБ был переведен в Ригу в звании полковника, где был председателем КГБ республики, впоследствии стал генералом. Затем, по слухам, погиб в автокатастрофе. Его делом занималась военная прокуратура, после чего он был лишен всех наград и звания. Прищепа , сменивший Великанова на руководящем посту, в 60-м был освобожден от должности начальника УКГБ по Томской области и до лета 88-го работал зав. спецкафедрой в институте подготовки кадров Минсредмаша в Обнинске, затем умер. Лев Абрам Исаакович, подполковник в отставке, проживал в Томске по улице Беленца и недавно также умер. Печенкина, Казанцева, Салтымакова в живых нет. Большаков Иван Васильевич в последние годы жизни был начальником управления МВД по Томской области, умер в пятидесятых годах. Смирнов А. В. работал в системе УВД, судьба его неизвестна. По делам большого числа реабилитированных проходят имена председательствующего на судебной Военной Kоллегии Верховного суда СССР Ульрих В.В. и государственного обвинителя Вышинского. Их деятельность, относящаяся, к тому периоду хорошо освещена в нашей печати. Они - в числе главных виновников трагических судеб миллионов советских людей.
О НАЧАЛЬНИКЕ- ФАЛЬСИФИКАТОРЕ
В конце 1960 года помощник военного прокурора СибВО И. А. Ларионов предоставил мне возможность ознакомиться с материалами фальсификации в 1938 году дела на работников наркомата внешней торговли бывшим в то время оперуполномоченным в Москве С. Прищепой . Это обстоятельство меня сильно поразило. Никто из нас не думал, что Прищепа причастен к делам такой категории. Оказывается, как и многие другие, Прищепа сфабриковал групповое дело по обвинению работников Внешторга в причастности к японской разведке. Один из обвиняемых по этому делу, фамилию не помню, в момент приведения постановления Военной коллеги Верховного суда к исполнению, то есть к расстрелу, оказался в тюремной больнице. Расстреляв основную массу обвиняемых, про больного забыли. ВМН ему заменили после выхода из больницы на 10 лет лагерей, затем, согласно директиве МГБ СССР No66, снова осудили, и только в 50-х годах он обратился по вопросу реабилитации в Военную прокуратуру СССР. И. Ларионов имел поручение допросить Прищепу по этому делу. Дело оказалось «липовым». Оставшийся в живых свидетель рассказал, при каких обстоятельствах оно фабриковалось, и все проходившие по нему работники наркомата Внешторга были реабилитированы. Военная прокуратура СССР внесла представление в КГБ СССР в отношении Прищепы . В центре было принято решение освободить Прищепу от должности начальника Управления КГБ по Томской области. Однако С. Прищепа еще являлся и членом бюро обкома КПСС.
Помню, как всех коммунистов собрали в зал заседаний в здании УКГБ по улице Кирова 18, где с оглашением материалов на С. Прищепу выступил первый секретарь обкома И. Марченко, сменивший В. Москвина. Как и все фальсификаторы, С. Прищепа ссылался на особенности того периода, сложившуюся практику фальсификации дел и продолжал утверждать о своей преданности ленинской партии. На трибуне, раскаиваясь в содеянном, он плакал. Поведал о том, что юношей он пас коров, прошел сложный путь от пастуха до начальника Управления. На мой вопрос, сколько дел им было сфабриковано в Москве, Прищепа ответил, что это - единственное. Конечно, никто из нас в это не поверил. По служебной лестнице быстрее двигались те работники НКВД, кто фабриковал больше дел. Помните, я говорил о соревновании по этому показателю между Томском и Новокузнецком? Партийное собрание Управления КГБ приняло решение объявить Прищепе строгий выговор с занесением в учетную карточку. При этом учли, что он понес уже серьезные наказания, освобожден от должности начальника УКГБ и выведен из состава бюро обкома КПСС. Вот после этой истории нам, следственным работникам, стало ясно, почему так рьяно Прищепа защищал стоявших у руководства отделами бывших фальсификаторов Д. К. Салтымакова, И Н. Печенкина, П. А. Казанцева, А. И. Льва. Стоило в заключении по делу сослаться на фамилию фальсификатора, состряпавшее то или иное дело, как она тут же вычѐркивалась. Именно поэтому Прищепа не разрешал допрашивать таких, как Л. Федосеева, Е. Сококолову, работавшую в то время секретарѐм Томского ГК КПСС, а в годы репрессий обвинявшую партийных работников в троцкизме. Насколько я помню, Соколова в 1937- 38 -м годах была учительницей в Парабельском районе, путалась там с работниками ННКВД, и протоколы еѐ допроса в качестве свидетеля приобщались к делам арестованных по связям с ЭЙХЕ .
ЛЮДИ ДОЛЖНЫ ЗНАТЬ ВСЁ
Располагая фактами злостной фальсификации, гнусной провокации по делам того периода со стороны руководящего состава Управления, я и решил выступить на одном из партийных собраний с требованием об увольнении и партийной ответственности Фальсификаторов. Но не тут-то было! Фальсификаторы остались на работе, а я получил взыскание - строгий выговор: «За клевету на руководящий состав и охаивание старых чекистских кадров». Вот вам и социальная справедливость. А в конце 60-го года под благовидным предлогом меня сократили по «Закону о значительном сокращении Вооруженных Сил СССР». Что называется, «достукался». Я не к тому, что сожалею о случившемся. Я хочу предостеречь других о недопустимости поспешных решений в условиях нашей социалистической демократии.
Было бы все хорошо, если бы на этом все закончилось. С. Прищепа ушел из Управления, а последователи его действий остались. В этой связи мне хочется рассказать, какие козни мне чинились при трудоустройстве после увольнения. В первое - время я устроился старшим следователем прокуратуры Томска с окладом 105 рублей. Это было в 2,5 раза ниже по сравнению с прежней работой. Вскоре появилась возможность трудоустроиться на режимном предприятии в Томске-7, где материальные условия значительно лучше.
Потребовалось три месяца, чтобы преодолеть заслон, который был выставлен аппаратом УКГБ. Благодаря сочувствию майора Тунгусова И. П., удалось выйти на прямых виновников, чинивших препятствия, и через комиссию ЦК КПСС, созданную по моей жалобе, разорвать этот узел. Начальником 2-го отдела был Авдзейко, полковник, работавший с Прищепой много лет. В календаре у него Тунгусов обнаружил запись: «Спраговского взяли в 1-й отдел, проверить и протестовать». Тунгусов, владея методами криминалистики, сфотографировал эту запись и передал мне. Только с использованием этого вещественного доказательства мне удалось изобличить работников отдела кадров и давивших на них лиц в необоснованных препятствиях к въезду и дальнейшему устройству в системе Сибирского химического комбината, где я проработал последующие 27 лет.
СТРОГИЙ ВЫГОВОР
Снова возвращаюсь к массовым репрессиям 1937-38-го. Народ хочет знать, как они проводились в нашей области. Историко-просветительское общество «Мемориал» пытается установить это путем опроса оставшихся в живых свидетелей того периода. Убежден, что такая попытка не раскроет истинную картину беззаконий и произвола. Оставшиеся в живых бывшие фальсификаторы, а их единицы, боятся говорить об этом. Их угнетает моральная ответственность перед народом.
Все, что им было известно, они унесут с собой в могилу.
Поэтому основным источником для раскрытия истины могут служить конкретные архивно-следственные дела на бывших руководителей аппарата НКВД: в Томске - Овчинникова Ивана Васильевича и Иштвана Мартына – по Колпашеву, то есть бывшему Нарымскому округу. Документы, имеющиеся в этих делах, могут дать ответ на вопросы, как разворачивались события, откуда шли указания, как фальсифицировать дела, сколько человек пустить под расстрел и сколько на 10 лет лагерей и так далее.
Почему я в этом убежден? Потому что эти дела я лично изучал, делал соответствующие справки при реабилитации граждан в 1956-1960 годах. Но ведь это было свыше 30 лет назад. Поэтому считаю, что общество «Мемориал» должно получить допуск к этим делам. Странную позицию занимает в этом вопросе нынешнее руководство У КГБ по Томской области. Оно ссылается на запрет, ждет указаний на раскрытие архивов из центра. Но коль нельзя выдать дело на того же Овчинникова, пусть бы работники УКГБ, основываясь на имеющихся материалах, и осветили историю массовых репрессий в прошлом, положив в основу документы по упомянутым делам. Давно пора раскрыть ширму секретности. Это требование народа. Когда я допрашивал бывших фальсификаторов Горбенко , Доценко, Смирнова, Карпова и предъявлял им конкретные дела на осужденных к ВМН, они не отрицали своей причастности к фальсификации этих дел. Однако утверждали, что делали они это по указанию руководства сверху . Что же касается применения недозволенных методов ведения следствия, то они не давали вразумительных ответов на вопрос, каким образом они добивались «признания» в совершении таких преступлений, как взрыв мостов через Обь и Томь, не существовавших в природе.
О практике применения таких методов говорили сами обвиняемые, которые смогли выжить. Помню Зиновьева из Парабели с деформированными пальцами обеих рук. Они были переломаны между дверью и косяком. Об избиении во время следствия говорил бывший секретарь Томского горкома партии МАЛЫШЕВ, вернувшийся в Томск в 50-х . Жалко было смотреть в лицо этого человека. Как оказалось, ни в чѐм он не был виновен. Шел он по «организации» ЭЙХЕ . Уцелел чисто случайно, так как выдержал все муки и не поддался на провокации, чинимые следствием. Он плакал и дрожал всем старческим телом, рассказывая о себе и судьбе, постигшей его товарищей по Томскому горкому . Помню, было там и имя Никулькова, о котором уже писала газета «Красное знамя». Теперь, когда я прочитал доклад Хрущева «О культе личности и его последствиях» от 25 февраля 1956-го, у меня не остается никакого сомнения в применении физических методов воздействия на арестованных путем истязаний, лишения рассудка и сознания, чтобы добыть мнимые «признания».
На странице 145-й журнала «Известия ЦК КПСС», номер 3, 1989 года читаем: «Когда волна массовых репрессий в 1939 году начала ослабевать, когда руководители местных партийных организаций начали ставить в вину работникам НКВД применение физического воздействия к арестованным, СТАЛИН направил 10 января 1939-го шифрованную телеграмму секретарям обкомов, крайкомов, ЦК компартий, наркомам внутренних дел, начальникам управлений НКВД . В этой телеграмме говорилось: «ЦК ВКП(б) разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКПб)...
». И далее: «ЦК ВКПб) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружающихся врагов народа как совершенно правильный и целесообразный метод
», отсюда всем должно быть ясно, что признательные показания в делах обвиняемых в причастности к контрреволюционным формированиям и об их практической вредительской деятельности явились следствием физического воздействия на них работников НКВД.
В какой форме это выражалось - надо смотреть в отдельности по каждому конкретному делу. Пересматривая дела на работников партийного аппарата по связям с ЭЙХЕ , я позволил выразить в то время сомнение в обоснованности обвинения Каменева и Зиновьева. Было это где-то в 1956 году. По доносу Бабиковой Елизаветы Николаевны, работницы УКГБ, я был вызван «на ковер» к начальнику управления Прищепе С. А. В присутствии ряда
руководящих работников, ядро которых составляли фальсификаторы, С. Прищепа выразил мне после разноса политическое недоверие. Обвинил меня в том, что я не разбираюсь в политических моментах происходивших событий, искажаю вопросы политической борьбы в партии и с врагами народа. Не имея в то время материалов по необоснованному обвинению Каменева и Зиновьева, я не мог что- либо противопоставить Прищепе .
Когда большинство работников следотдела утвердилось во мнении, что все контрреволюционные организации, в причастности к которым обвинялись тысячи расстрелянных жителей области, являются надуманными, я проявил личную инициативу и обратился в ЦК к Хрущеву с предложением принять законодательный акт, которым бы реабилитировались все лица, осужденные внесудебным органами (тройками, двойками, Особым Совещанием). В письме я изложил и обобщил практику пересмотренных дел. Ответ я получил от начальника следственного управления КГБ СССР товарища Малярова, куда мое письмо было переслано из ЦК. Последний разъяснил, что принятие такого акта считает преждевременным. Как теперь уже известно, он последовал только спустя 30 с лишним лет. Примечательно, что такое письмо я направил без ведома товарища Прищепы , и он не знал об этом. А ответ пришел через него. Опять я попал в немилость! «Как ты, щелкоперый посмел обращаться к Никите Сергеевичу без моего ведома?» - примерно в таком плане был устроен мне очередной разнос. Подобные препоны ставились в связи с тем, что Прищепа и начальники отделов управления сами были фальсификаторами, и им было крайне небезразлично, как идет процесс реабилитации.
ПОДВОДЯ ИТОГ
ЗАЯВЛЕНИЕ в первичную парторганизацию цеха No 20 Сибирского химкомбината от Спраговского Анатолия Ивановича, члена КПСС с 1950 года.
В возрасте 25 лет я сознательно принял решение вступить в партию.
Еще в комсомольском возрасте мне была привита вера в неизбежность построения коммунизма в нашей стране...
Лишь в 55-60-х годах, работая в следственном отделе УКГБ по Томской области и занимаясь пересмотром дел по массовым репрессиям 30-40-х годов, я пришел к мысли, что несчетные жертвы, геноцид советского народа - это следствие беззаконий и произвола органов НКВД и руководящей ими верхушки власти, в том числе и КПСС.
Еще в 59-м я открыто подал голос протеста, за что был сломлен, получив строгий выговор «за клевету на руководящий состав и охаивание старых чекистских кадров». Затем я был уволен из органов КГБ. Вплоть до ХХVIII съезда КПСС у меня теплилась надежда, что Политбюро скажет народу страшную правду о сокрытых преступных деяниях. Однако этого не произошло.
За 40 лет партийного стажа я постоянно сталкивался с практикой обмана, всевозможными извращениями на пути к обновлению партии. Всѐ это привело меня к выводу о необходимости разрыва с КПСС, о чѐм ставлю в известность данным заявлением.
Текст будет прошит дополнительными гиперссылками, добавлены фотографии и комментарии.
September 29th, 2013
Прочитал мемуары М.П. Шрейдера "НКВД изнутри. Записки чекиста". Впечатлился сильно. Это не вопли либеральной интеллигенции про миллионы расстреляных лично Сталиным, это воспоминания достаточно высокопоставленного сотрудника НКВД, который сам угодил под репрессии, прошел допросы и пытки, чудом выжил и потом смог обо всем рассказать. Там нет аморфных "миллионов замученных", там то, что человек прочувствовал в буквальном смысле на себе, описание происходящего, которое было охарактеризовано автором как "мясорубка", перемоловшая жизни и судьбы тысяч людей. Которые были в то время активом и цветом нации, имевшие неосторожность приподняться над общей массой и потому срубленные репрессиями, смысла которых они даже не в силах были понять.
Некоторые особенно интересные цитаты из книги:
***
По возвращении Владимир Андреевич рассказывал своему заместителю Н.И. Добродицкому и мне о том, как Ежов проводил совещание. Свою речь на совещании он начал примерно следующими словами:
Вы не смотрите, что я маленького роста. Руки у меня крепкие - сталинские. - При этом он протянул вперед обе руки, как бы демонстрируя их сидящим. - У меня хватит сил и энергии, чтобы покончить со всеми троцкистами, зиновьевцами, бухаринцами и прочими террористами, - угрожающе сжал он кулаки. Затем, подозрительно вглядываясь в лица присутствующих, продолжал: - И в первую очередь мы должны очистить наши органы от вражеских элементов, которые, по имеющимся у меня сведениям, смазывают борьбу с врагами народа на местах.
Сделав выразительную паузу, он с угрозой закончил:
Предупреждаю, что буду сажать и расстреливать всех, не взирая на чины и ранги, кто посмеет тормозить дело борьбы с врагами народа.
После этого Ежов стал называть приблизительные цифры предполагаемого наличия «врагов народа» по краям и областям, которые подлежат аресту и уничтожению. (Это была первая наметка спускаемых впоследствии - с середины 1937 года - официальных лимитов в определенных цифрах на каждую область.)
Услышав эти цифры, рассказывал Стырне, все присутствующие так и обмерли. На совещании присутствовали в большинстве старые опытные чекисты, располагавшие прекрасной агентурой и отлично знавшие действительное положение вещей. Они не могли верить в реальность и какую-либо обоснованность названных цифр.
Вы никогда не должны забывать, - напомнил в конце своего выступления Ежов, - что я не только наркомвнудел, но и секретарь ЦК. Товарищ Сталин оказал мне доверие и предоставил все необходимые полномочия. Так что отсюда и сделайте для себя соответствующие выводы.
Когда Ежов закончил свое выступление, в зале воцарилась мертвая тишина. Все застыли на своих местах, не зная, как реагировать на подобные предложения и угрозы Ежова.
Вдруг со своего места встал полномочный представитель УНКВД Омской области, старейший контрразведчик, ученик Дзержинского и мужественный большевик Салынь
Заявляю со всей ответственностью, - спокойно и решительно сказал Салынь, - что в Омской области не имеется подобного количества врагов народа и троцкистов. И вообще считаю совершенно недопустимым заранее намечать количество людей, подлежащих аресту и расстрелу.
Вот первый враг, который сам себя выявил! - резко оборвав Салыня, крикнул Ежов. И тут же вызвал коменданта, приказав арестовать Салыня.
Остальные участники совещания были совершенно подавлены всем происшедшим, и более никто не посмел возразить Ежову.
***
Однажды в воскресный день на даче в Ломах (кажется, в начале ноября 1937 года), когда Радзивиловский (начальник управления НКВД по ивановской области)
находился в командировке в Москве, «главный палач» его банды Саламатин, сильно выпив, начал приставать ко мне и, встав за моею спиной, стал в упор глядеть мне в затылок. (Шрейдер был ни много ни мало начальником ивановской милиции)
. Когда же я потребовал, чтобы он оставил меня в покое, он с мрачной угрозой заявил:
- Вот посмотрим, как ты будешь себя вести, когда я тебя буду расстреливать.
- Прежде чем меня расстреляют, я сам пристрелю тебя как собаку! - вне себя крикнул я.
Викторов и Ряднов схватили Саламатина под руки и уволокли в соседнее помещение.
Органы НКВД были уже совершенно оторваны от партии и подчинялись только Сталину и Ежову. А на местах роль первой скрипки играли не секретари обкомов, райкомов и другие ответственные работники (которые, видя исчезающих одного за другим товарищей, сами трепетали, со дня на день ожидая ареста), а начальники республиканских, краевых и областных управлений НКВД, молодые и «талантливые» фальсификаторы, инквизиторы и палачи, выдвиженцы Ежова, а позднее - Берии, росчерком пера которых мог быть уничтожен любой человек в стране.
Постепенно я узнавал от своих подчиненных все новые и новые подробности о черных делах, творимых работниками Новосибирского УНКВД. В частности, о том, что Горбач распорядился арестовать и расстрелять как немецких шпионов чуть ли не всех бывших солдат и офицеров, которые в первую мировую войну находились в плену в Германии (а их в огромной в то время Новосибирской области насчитывалось около 25 тысяч). О страшных пытках и избиениях, которым подвергались арестованные во время следствия. Мне также рассказали, что бывший областной прокурор, который прибыл в УНКВД для проверки дел, был тут же арестован и покончил с собой, выпрыгнув в окно с пятого этажа.
Меня не столько удивляют аресты, - сказал я, - сколько признания бывших преданнейших старых большевиков в самых страшных преступлениях против партии. Ведь многие из этих старых революционеров в царской России не жалели своей жизни и шли на верную смерть во имя нашей правды, не сказав ни слова. Почему же они теперь не выносят избиений и признаются в не совершенных ими преступлениях? Или, может быть, я не прав и они действительно совершали эти преступления?
Чудак ты! - ответил Реденс. - В том-то и секрет, что до революции все мы боролись против царского самодержавия, а сейчас начать борьбу с Ежовым и выше стоящими людьми - это значит нанести удар в спину партии.
И все-таки я тогда еще никак не мог осмыслить всего этого. Не мог понять, какая сила заставляет старых, закаленных в царских тюрьмах и в подполье большевиков признаваться на открытых процессах (или на следствии) в несовершенных преступлениях.
(Много позднее я узнал на своем горьком опыте и из рассказов ряда товарищей по заключению, что не последнюю роль в тогдашнем «следствии» играло лживое заверение следователей в том, что, подписывая клевету на себя и своих сослуживцев и товарищей, арестованный, мол, «помогает» партии. И хотя-де сам он не виноват, но поскольку попал в организацию, где орудовали «враги народа» и террористы, то в интересах партии и лично товарища Сталина должен подписать ложные показания, чтобы помочь стране избавиться от «врагов, мешающих строительству социализма и коммунизма», и, главное, избавить себя от пыток, поскольку, мол, все уже предрешено и остальные сослуживцы, находящиеся под следствием, свои показания о вражеской деятельности уже подписали.
Впоследствии мне приходилось встречать нескольких коммунистов, которые, поддавшись на эту «удочку», подписывали заведомо клеветнические показания на себя. Конечно, не исключено, что немаловажную, если не основную роль тут играло желание избежать избиения и пыток, но тем не менее лично я уверен, что в отдельных случаях, когда следствие вели опытные работники, обладающие даром убеждения, этот метод мог иметь большое влияние. Но я никогда и нигде не читал ничего подобного в приказах и распоряжениях. Видимо, это было изобретение, передававшееся от одного следователя к другому устно, в порядке «повышения квалификации».)
Занятную фигуру представлял собою музыкант оркестра Большого театра. Это был культурный, очень добрый и душевный человек. Он рассказал нам, что всю жизнь ничем, кроме музыки и литературы, не интересовался и не занимался, был холостяком. У него была любимая женщина - артистка балета Большого театра. Никогда в жизни он не только не привлекался к ответственности, но даже ни разу не был в милиции. Единственный раз столкнулся с работниками милиции, когда в Москве ввели паспортный режим и работникам Большого театра вручали новые паспорта тут же, в помещении театра.
И вдруг его арестовывают и предъявляют обвинение, что он вместе с другими четырьмя музыкантами оркестра якобы подготавливал террористический акт против члена Политбюро ЦК ВКП(б) Косиора. На допросах он сначала все это отрицал, но потом не выдержал избиений и пыток и подписал «признание» о том, что хотел убить Косиора. После этого его оставили в покое и недели две не допрашивали, а затем снова вызвали на допрос, и какой-то большой начальник УГБ стал всячески оскорблять его и называть провокатором.
Если бы ты, сволочь, убил Косиора, мы бы тебя не только не посадили, а орденом наградили бы. Ведь Косиор оказался матерым шпионом, а ты хотел отделаться. Немедленно откажись от своих показаний и расскажи нам правду, как ты и твои дружки собирались убить товарищей Сталина и Ежова, когда они находились в ложе театра на одном из спектаклей.
Музыкант пришел в ужас и отказался писать такие показания. Тогда по звонку начальника явились четверо здоровенных парней с резиновыми дубинками и «обработали» его так, что он несколько раз терял сознание. Его допрос в тот раз продолжался почти сутки. Следователи менялись, а его, избитого, заставляли стоять в углу и требовали, чтобы он повторял за следователем: «Я - сволочь, я - враг, я хотел убить Сталина и Ежова». Наконец, не выдержав, он к утру подписал требуемые показания.
В Бутырской больнице находилось человек четырнадцать. Большинство лежали после сильных избиений, кто с переломанными ребрами, кто с отбитыми почками, легкими и другими внутренними органами. Несколько человек, как и я, лежали с диагнозом «дизентерия», но мне думается, что все мы страдали кровавым поносом не от дизентерии, а от страшных ударов в область желудка и кишечника.
Когда я пришел в себя, первым ко мне подошел один из немногих «ходячих» больных - бывший чекист (кажется, Бадмаев), по национальности монгол. Он рассказал свою историю. В группе, возглавляемой заместителем Ежова Фриновским, он выезжал в Улан-Батор, где было арестовано большое количество руководящих работников Монгольской партии труда, в том числе - несколько министров республики. Нетронутыми оставались Чойболсан и незначительная группа. С его слов, после вооруженного конфликта с Японией на Халкин-Голе НКВД представило в высшие руководящие органы материалы о том, что чуть ли не все члены правительства Монголии являются японскими шпионами. Большинство арестованных были доставлены в Москву, и Бадмаев участвовал при ведении следствия в качестве переводчика в Лефортовской тюрьме. На его глазах били и пытали монгольских руководящих партийных работников. Ежов на оперативном совещании отметил его хорошую работу, и вдруг неожиданно его арестовывают и обвиняют в шпионаже в пользу Японии и в тесной связи с арестованными «врагами народа» - монгольскими товарищами. (Видимо, его решили «убрать» как нежелательного свидетеля следствия.)
***
Среди подследственных в камере находились пятнадцатилетние ребята, один из которых, кажется, по фамилии Зархи, был сыном работника газеты «Известия». Его обвиняли в том, что он состоял в группе ребят, сформировавших организацию «Месть за отцов». Они от руки писали какие-то листовки, призывающие к борьбе с беззакониями, арестами и пытками. Возглавлял эту группу шестнадцатилетний юноша без ноги, с которым я позднее встретился в другой камере.
Вспоминая о них теперь, я должен признаться, что они являлись подлинными борцами против произвола и беззакония и держались в тюрьме довольно мужественно.
Они могли послужить хорошим примером для многих из нас.
***
Как-то дверь камеры отворилась, и в нее вошел человек средних лет в военной форме. Оглядевшись, он представился:
- Бывший заместитель легендарного командира Чапаева - Кутяков, ныне фашистская б…, он с отчаянием снял и бросил об пол свою шапку.
В разных камерах, где мне приходилось быть, сидели и немцы. Некоторые из них были явными фашистами, а некоторые - коммунистами. Между ними почти ежедневно происходили стычки, доходившие до драк. Немцы-фашисты злорадствовали, что немцы-коммунисты сидят в советской тюрьме, и радовались, что они скоро поедут к себе, в фатерланд. К немцам-фашистам в тюрьму приходили представители немецкого посольства и вызывали их поочередно на свидания, после чего следователь объявил им, что все они вскоре будут вывезены в Германию.
К немцам-коммунистам представитель посольства не приходил. Они без конца писали письма на имя Сталина, доказывая свою невиновность. Однажды следователь сообщил им, что все они тоже будут высланы в Германию. Тогда немцы-коммунисты пришли в ужас и снова начали спешно писать заявления Сталину, умоляя лучше расстрелять их здесь, но только не высылать в гитлеровскую Германию.
Как я уже упоминал, во времена Ежова в камерах не было почти никакого медицинского обслуживания. Из камер выволакивали только тех, кто в полном смысле слова умирал. Никакие жалобы ни на какие боли во внимание не принимались.
Теперь же Берия, видимо, желая на первых порах создать себе некую популярность, распорядился улучшить обслуживание арестованных. Ежедневно производился обход камер фельдшерицами. Открывалась форточка камерной двери, и вахтер спрашивал: «Есть больные? Подходи!» И в камере выстраивалась очередь желающих обратиться за медицинской помощью. Одни жаловались на головные боли. Этим фельдшерица собственноручно совала таблетку в рот и давала запить водой. (На руки таблетки на выдавались.) В камеру фельдшерица никогда не входила. Больных с высокой температурой и другими тяжелыми заболеваниями вахтеры выводили в коридор, где производился осмотр возле столика вахтера.
Когда жаловались на обострение геморроя, фельдшерица просила показать им геморрой. Тогда больной снимал штаны, а двое или трое заключенных приподнимали его так, чтобы голый зад находился прямо напротив форточки. Фельдшерица тут же оказывала «экстренную помощь», а именно: смазывала больное место йодом, от чего страдающий геморроем выл от нестерпимой боли.
Как вам не стыдно, Кононов, обвинять в шпионаже меня? - обратился я к нему. - Вы же были моим под чиненным почти четыре года. Разве вы когда-либо замечали мое антисоветское или антипартийное поведение? Вы же много раз одним из первых мне аплодировали. Я по мню, как однажды я встретил вас в управлении в нетрезвом виде и приказал Фролову посадить вас на трое суток. Не по этой ли причине вы так стараетесь изощряться в издевательствах надо мною? И, кстати, не за битье ли нашего брата вы получили значок «Почетный чекист»?
Ах ты, фашистская гадина! - заорал мой бывший подчиненный. - Тебе не видать должности полицмейстера, которую обещал тебе Гитлер!
От такой чуши я остолбенел.
- Неужели ты не знаешь, Кононов, - попытался разъяснить ему я, - что Гитлер истребляет евреев и изгнал их всех из Германии? Как же он может меня, еврея, назначить полицмейстером?
Какой ты еврей? - к моему удивлению, изрек этот болван. - Нам известно, что ты - немец и что по заданию немецкой разведки несколько лет тому назад тебе сделали для маскировки обрезание.
Несмотря на всю горечь моего положения, я рассмеялся. За смех этот, естественно, тут же пришлось платить.
- Ты, фашистская б…, еще смеяться над нами будешь, - приговаривал Кононов, ударяя меня.
23 ноября 2016 года на сайте правозащитного общества «Мемориал» был открыт доступ к справочнику А. Н. Жукова «Кадровый состав органов государственной безопасности СССР. 1935-1939» . В справочник помещена краткая информация о 39 950 сотрудниках НКВД , которые получили специальные звания системы госбезопасности с момента их введения в 1935 г. до начала 1941 г. Особое внимание уделяется периоду с осени 1935 г. до середины 1939 г. Важным источником информации при создании справочника являлись приказы НКВД СССР по личному составу . В справочнике указаны номера и даты приказов о присвоении специальных званий и об увольнении из НКВД, данные о занимаемой на момент увольнения должности, а кроме того материалы о полученных государственных наградах и о награждении знаками «Почетный работник ВЧК-ГПУ» . Сведения дополнены биографической информацией из других источников — документов о погибших и пропавших без вести в годы ВОВ, а также о репрессированных .
Справочник будет полезен людям, интересующимся историей советского периода, а также потомкам репрессированных. С помощью него можно будет выяснить более полные биографические данные о сотрудниках госбезопасности времени «Большого террора », известных до сих пор лишь по фамилии, личной подписи и упоминаниям других людей. Появление такого справочника — важный шаг к более углубленному и верному пониманию трагической истории нашего государства в 1930-е годы ХХ столетия .
Основой справочника послужила информация о работниках НКВД, собранная в библиотеках и архивах Андреем Николаевичем Жуковым . Поскольку до 1990-х г. архивы были закрыты, и получить документы периода «Большого террора » было практически невозможно, главным источником информации для справочника стали периодические издания XX века , которые публиковали сведения о награждениях работников НКВД и краткие биографические справки при избрании руководителей НКВД-УНКВД в депутаты Верховных Советов. В 1990-х годах стали доступны архивные документы о награждениях сотрудников органов госбезопасности и лишении их орденов и приказам НКВД по кадрам — о перемещениях работников и присвоении персональных званий. Изучению этих документов А. Н. Жуков посвятил многие годы .
Структура НКВД СССР второй половины 1930-х годов была достаточно сложной. Главное Управление государственной безопасности (ГУГБ) и его органы на местах — Управления государственной безопасности (УГБ) занимали особое место. Именно на ГУГБ и УГБ была возложена обязанность по борьбе с «врагами народа ». Также известно, что в ходе «массовых операций » 1937-1938 гг. в проведении арестов, а иногда и следствия участвовали разные подразделения НКВД: пограничные и внутренние войска, милиция, хозяйственные подразделения. Но главную роль в проведении репрессий выполняли сотрудники ГУГБ-УГБ. Именно на них лежит главная ответственность за реализацию репрессий советского руководства.
Составителем справочника были изучены печатные сборники приказов НКВД по личному составу за период 1935-1940 гг.
(ГАРФ. Ф. 9401. Оп. 9а. Д. 1-65). На период с декабря 1935 до середины 1939 гг.
в справочнике сделан почти полный перечень сотрудников госбезопасности, которые имели специальные звания. Также в справочнике помещена информация и о сотрудниках других структур НКВД, в частности, административно-хозяйственного управления. В архивных материалах ЦИК и Верховного Совета СССР (ГАРФ. Ф. 7523. Оп. 7, 44) были изучены дела сотрудников НКВД, награжденных орденом Ленина. Персональная информация из этих дел (ФИО, год и место рождения, сведения о партийности и месте работы, награды) также включена в справочник. Включены в справочник и сведения о репрессиях
, которым подвергались работники НКВД. В основном эти данные взяты из Книг памяти жертв политических репрессий
, изданных во многих регионах бывшего СССР, а также из сводной базы данных общества «Мемориал».
Отметим, что после публикации данных о сотрудниках НКВД сайт «Мемориала» был перегружен , что является следствием огромного интереса людей к справочнику А. Н. Жукова «Кадровый состав органов государственной безопасности СССР. 1935-1939».
В Кремле никак не комментируют размещение на сайте «Мемориала» информации о сотрудниках НКВД периода сталинских репрессий 1935-1939 гг. «Я оставлю, пожалуй, без комментария этот вопрос» , — сказал пресс-секретарь президента РФ Дмитрий Песков . «Тема весьма чувствительная, очевидно, что здесь мнения расходятся у многих, существуют диаметрально противоположные точки зрения, причем и те и другие иногда выступают весьма аргументировано» , — заявил представитель Кремля.
В последние годы интерес к советской эпохе возрос. Многие люди пытаются найти информацию о своих репрессированных предках. Большой резонанс вызвала история жителя г. Томска, Дениса Карагодина , который, провел расследование массового убийства, совершенного в Томске в 1938 году . В 1938 году был расстрелян его прадед, Степан Иванович Карагодин , и еще несколько человек. Денис Карагодин установил имена всех , кто участвовал в фальсификации обвинения против его прадеда и еще семи человек, арестованных по «Харбинскому делу », и проследил преступную цепочку — от кремлевских инициаторов «Большого террора » до простых исполнителей в Томске, вплоть до водителей «черных воронков » и машинисток.
Как известно, архивы ФСБ неохотно делятся информацией, но Денису Карагодину удалось найти большое количество документов, свидетельствующих о том, как работала машина сталинских репрессий , уничтожившая ни в чем не повинных людей . «Теперь у нас есть вся цепочка убийц полностью: от политбюро до конкретного палача» , — сообщает Денис Карагодин.
«Вторая часть проекта расследования — это привлечение к уголовной ответственности всех лиц, виновных в убийстве Степана Ивановича Карагодина. Абсолютно всей цепочке, от организаторов этого конкретного убийства — членов Политбюро в Москве (во главе с гражданином Джугашвили Иосифом Виссарионовичем, 1878 года рождения, более известным под псевдонимами «Коба», «Сталин»), до конкретных палачей в городе Томске (граждан: Зырянова Николая Ивановича, 1912 года рождения; Денисова Сергея Тимофеевича, 1892 года рождения и Носковой Екатерины Михайловны, 1903 года рождения). Цепочка убийц достаточно длинная — более 20 человек: организаторы, руководители, исполнители, соучастники — все. Обвинение фактическое: группа лиц по предварительному сговору совершила массовое убийство. Сценарии этой юридической процедуры (о привлечении к ответственности) уже разработаны» , — пишет Денис.
О расследовании Д. Карагодина узнала внучка одного из палачей Томского УНКВД — Н. И. Зырянова — Юлия. Юлия написала письмо Д. Карагодину. Ниже приводим цитаты.
Отца моей бабушки (маминой мамы), моего прадеда, забрали из дома, по доносу, в те же годы, что и вашего прадедушку и домой он больше не вернулся, а дома остались 4 дочки, моя бабушка была младшей… Вот так сейчас и выяснилось, что в одной семье и жертвы и палачи… Очень горько это осознавать, очень больно… Но я никогда не стану открещиваться от истории своей семьи, какой бы она ни была. Мне поможет все это пережить сознание того, что ни я, ни все мои родственники, которых я знаю, помню и люблю, никак не причастны к этим зверствам, которые происходили в те годы….» «То горе, которое принесли такие люди не искупить… Задача следующих поколений просто не замалчивать, все вещи и события должны быть названы своими именами. И цель моего письма к вам — это просто сказать вам, что я теперь знаю о такой позорной странице в истории своей семьи и полностью на вашей стороне.» «Но у нас ничего в обществе никогда не изменится, если не открыть всю правду. Неспроста сейчас опять возникли сталинисты, памятники Сталину, это просто в голове не укладывается, не поддаётся никакому осмыслению.
Цитаты из письма взяты с сайта: stepanivanovichkaragodin.org
Суханов Павел Емельянович, 1918-1992 гг. Шахта им. С. Орджоникидзе, электрослесарь, 10 лет ИТЛ и 5 лет поражения в правах.
До ареста органами Сталинского НКВД я работал на шахте им. Орджоникидже дежурным электрослесарем. Мне очень нравилась работа, и я, по совету хорошего человека, мастера Торочина, пошел учиться в Прокопьевский горный техникум. Поступил на заочное отделение горной энергетики. Все хорошо шло! На октябрьские праздники женился. Получили комнату, съездили в сороковом году на курорт. После объявления войны с шахты взяли сразу человек пятьдесят молодых рабочих, дали расчет и отправили на вокзал с вещами. Но зам. начальника шахты Маковский быстро пробежал по колонне и у одиннадцати человек отобрал повестки. В это число попал и я. Он взял на нас бронь, и я снова вернулся на шахту. Учеба в техникуме отнимала много сил и времени. Электричек тогда не было, на пассажирские поезда не попадал - ездил на попутных машинах, груженных углем. Ездил часто - два раза в неделю. В сорок третьем году я уже заканчивал четвертый курс, получил квартиру.
9 апреля 1943 года произошло непредвиденное: в три часа ночи к нам вваливаются комендант, старший лейтенант и еще два человека. Мне сразу же надели наручники, запретили подходить к окну. Сделали обыск, забрали зачем-то резиновые перчатки, слесарный инструмент, молоток. Сам же я и нес до трамвая весь этот скарб. А пока шел, все думал: кого же я так обидел? разве что слесаря Иванникова? После того, как меня придавило на шахте, хирург Титов потребовал перевести меня на легкий труд. Механик Раздольский направил меня в аккумуляторную. На мою беду вскоре лопнул выпрямитель на одном рожке. Получили новый. Когда устанавливали его с Беловым (его потом тоже взяли), пришел слесарь Иванников и начал указывать нам. Я его, как водится, послал по-русски. Неужели он наклеветал?
- 49 -Подошел трамвай, сели и поехали до Первого дома, там меня втолкнули в камеру, в которой сидело девять человек. Опомниться не дали, сразу же вызвали к старшему лейтенанту Ломову. Это был не человек: зверь или фашист. В первый же час он выбил мне зубы рукояткой нагана. Я стоял ошарашенный с окровавленным ртом, а он орал: «Ты хотел убить Сталина, ты хотел взорвать шахту!» И каждый день допросы, побои. А били безбожно.
В камере я познакомился с Гофманом, директором Абагурского лесозавода (не знаю, так ли он назывался тогда?), и его зятем. Рядом лежал один избитый, изломанный инженер из проектного института. Видно, давно сидел и не давал нужного им показания. Было похоже, что от пыток он сошел с ума. После допросов его приносили на палатке и бросали. Гофман показал мне как-то раз на него и сказал: «Все, что будут предъявлять, подписывай, иначе убьют». В последний раз меня допрашивал следователь Киселев, старший лейтенант. Этот был помоложе и почеловечнее. Я все подписал.
И допросы прекратились. Просидел я здесь пять месяцев. Кормили плохо: 400 граммов хлеба (мякина) и баланда. 24 июля надо мной устроили суд. Ввели в закрытую комнату. Вдали сидели две женщины, сзади стояли два надзирателя. Никто из них не молвил за десять минут ни слова. Ничего не спросив, вывели обратно, а вскоре в камеру принесли бумажку, из которой я узнал, что меня приговорили к десяти годам исправительных работ и пяти годам поражения в правах. После суда я еще целый месяц сидел в одиночке - в бане с покатым полом, из дыры в полу вылезали крысы, я их постоянно гонял - совсем заели. Спал на подоконнике. Надзиратель Федя (фамилию не помню) в свое дежурство брал меня на кухню. Он давал мне молоток, топор. Я разбивал кости, добывал мозг, складывал его в кастрюльку и съедал в камере. Спасибо доброму человеку, поддержал!
Где-то числа 10 сентября пришла обвинительная из Кемерова, и меня официально предупредили, что прохожу по статье 58, п. 10а. Отправили в Старокузнецкую тюрьму в закрытой машине. В тюрьме определили в камеру, где спали на полу валетом человек сорок. Обращение здесь было не грубое, через каждые два дня выводили на прогулку во дворик на 15 минут. Когда из тюрьмы повезли на вокзал, встретилась машина с людьми. В ней оказались знакомые с шахты имени Димитрова, я успел крикнуть: «Мне дали десять лет!»
Дней через пятнадцать я был уже в Мариинском лагере. Выгрузили два вагона заключенных мужчин и женщин. То ли на потеху
- 50 -себе, то ли так надо было охране - устроили нам карантин, да такой, о котором я помню всю жизнь: раздели всех догола и затолкали без разбора в баню. Уголовники стали хватать и насиловать женщин. Не поделив их, выкатились клубком на улицу, начались драки. Тогда охранники стали поливать сверху из автоматов. Убили несколько человек. Дерущиеся рассыпались кто куда.
Бригадой, в которой я работал, командовал рецидивист Рагулин. Он поставил меня копать силосные ямы. Человек он был неплохой. Выписал хлебный паек 800 граммов, но забрал мой новый плащ. Уголовники вообще отобрали у «политических» все лучшее.
В семи километрах от Мариинска находился Антибесский лагерь. На зиму меня перевели туда, и сразу в бригаду - тоже копать силосные ямы. Работа тяжелая, ямы были глубиной два метра. Земля намокшая, тяжелая, к лопате липнет, да еще и вверх откидывать надо, а там уже отвозить на тачках.
Посезонная работа не легче: до марта на лесоповале, в марте бригаду гонят буртовать навоз да растаскивать по полям. Еще хуже, чем на лесоповале. Сил-то сколько надо! А сенокос был - сорок шесть соток на человека. После сенокоса - уборка хлебов, и опять машешь косой вручную, по двадцать пять соток на брата. Осенью - копка картофеля, погрузка на телеги. Но особенно невыносимой была работа на торфяном болоте. Полагалось нарезать семь кубов! Это не каждому по силам. Хорошо, что хоть все двести человек жили рядом с этим болотом в бараках. Болеть было нельзя. Стоило пролежать лишь один день в бараке - хлеба выдавали уже по триста граммов.
Так я проработал (с вынужденными перерывами!) до 1953 года. А перерывы были такие. Как-то просыпаюсь утром, смотрю - ботинок моих нет. Крепкие такие, американские ботинки были и исчезли. Рецидивисты украли, а на работу-то надо. Обмотал ноги чем под руку подвернулось и пошел. Простудился, конечно же, слег с воспалением легких. Положили в больницу. Врачи были из отбывших свой срок, но оставшихся на поселение. Зав. медсанчастью Сентябова попросила меня отремонтировать автоклав. Я отремонтировал. Работы по электрочасти было много. Когда я отремонтировал электрованну, перебрав сорок ламп, Сентябова решила оставить меня при больнице. А как оставить, если я уже выздоровел? Она составила документ, что я сумасшедший, и меня стали закрывать днем в кладовку с железными решетками. Ночью выпускали, я топил печи, ремонтировал, что вышло из строя. Так пережил зиму, окреп, поправился и снова в зону, на общие работы.
На следующую зиму Сентябова выпросила меня в санчасть как электрика. Я все делал, даже ухаживал за коровами, лошадьми. В эту зиму я познакомился с женщиной, которая стала моей женой. Она сидела за колоски. У нее была грудная девочка, которая вскоре
- 51 -умерла (по дороге в лагерь они провалились под лед и застудились). У нас родился сын, и ее сразу же отправили в Юргу на швейную фабрику, а меня - в Тайшет, в Озерлаг. К счастью, я встретил там знакомого поляка. Он работал аптекарем и имел вес. Помог мне - устроил бригадиром по вывозке леса. Запрягались, как лошади в телегу по восемь человек, нагружались - и обратно, 2,5 километра пути. Почти полгода ишачили так.
Когда началось строительство поселка, запустили пилораму. Мне повезло - назначили на пилораме электрослесарем. Все-таки хорошо, что я профессию электрика приобрел в горном техникуме. Ко мне часто обращались с просьбами починить утюг, плитку. Иногда жены начальников приглашали домой починить что-нибудь. Там покормят, здесь кусок хлеба дадут. Я уже мог помогать сильно слабым - делился с ними.
И все-таки ничто не проходит даром. Заболел желудок, и меня отправили в больницу на Новочумку, за Тайшет. В палате лежало человек сто. Но в тесноте да не в обиде, все лучше, чем на лесоповале. Медики были из заключенных по делу Горького. Люди культурные, опытные. Помню профессора Макатинского, его дочь. Подлечили чуть-чуть, решили отправить на кухню, но я отказался и стал старшим палаты. В мои обязанности входило получить и раздать пищу. Старался выгадать добавку тем, кто послабее. И вдруг однажды ночью, как гром среди ясного неба: «Собирайся с вещами!» Опять вокзал, опять теплушка. Пока ехали до Тайшета, набрали полный вагон. Привезли в Красноярск, втолкнули в привратную к рецидивистам. Они нас всех, тридцать человек, раздели, обобрали до нитки. Через пять дней забрали из привратной и куда-то повезли. Куда едем? Зачем? Никто ничего не говорит. Наконец с приключениями, с остановками, полуголодных, привезли нас в химлесхоз Долгий Мост Красноярского края. Двадцать четвертого мая комендант нам объявил, что мы находимся на поселении. В таком виде пришло ко мне освобождение.
Это был маленький поселок: один дед да трое ссыльных.
Нас, 25 человек, заставили валить лес, строить себе дома. Много чего построили: детсад, магазин, пекарню, установили электростанцию. К концу моего срока в поселке было уже человек сто. Работы много, и где только я не работал: ижицу собирал, кузнецом был, а потом до полного освобождения на электростанции электриком.
По моему вызову ко мне приехала жена. Но без сына - умер он в Юрге... Обзавелись хозяйством: купили корову, поросят, двадцать пять штук кур, построили стайки. Сено для коровы сами заготавливали. Неплохо жили.
- 52 -В пятьдесят шестом пришло полное освобождение. Сразу же все нажитое продали - и домой, я Кузбасс, к родным. Почему-то все время тянуло назад, в тайгу, но остался здесь. Работа моя мне нравилась - электриком был по башенным кранам. В строительном управлении треста -«Куйбышевуголь» я проработал 22 года, в 1968-м вышел на пенсию, но еще восемь лет трудился. Воспитал двух дочерей.
Моя профессия да мои руки, которые не боялись работы, спасли меня от смерти в лагерях.